Молчание. Потом долгий вздох Дэвида. Он читал, читал эти нелепые излияния, каждая строчка которых нашёптывала воспоминания о Дженни, мучительные и постыдные и всё же согретые какой-то нежностью.
— Отчего вы мне не сообщили раньше? — с трудом спросил он наконец.
— А к чему? — возразила спокойно Салли. Она нерешительно помедлила. — Видите ли, Дэвид, я ездила в Челтенхем, в отель «Эксцельсиор»… Дженни действительно жила там несколько, дней во время скачек. Но не с миссис… как её там?
— Я так и думал, — сказал Дэвид угрюмо.
— Не принимайте этого близко к сердцу, Дэвид. — Салли перегнулась через стол и дотронулась до его руки. — Ну, будьте же паинькой, развеселитесь! Вы знаете теперь, что она жива и здорова — и то хорошо.
— Да, разумеется, и то хорошо.
— Правильно я поступила, показав вам письмо? — спрашивала с беспокойством Салли.
Дэвид сложил письмо, вложил его в конверт и сунул к себе в карман.
— Очень хорошо, Салли, — сказал он. — Уж мне во всяком случае следовало это знать.
— Да, я тоже так подумала.
Оба молчали, пока не пришёл Альф. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на Дэвида, но не спросил ничего. Молчаливость Альфа порой оказывалась даром более ценным, чем несколько языков. Спустя полчаса они вышли из гостиницы, и Дэвид проводил Альфа и Салли до автобуса. Он притворялся спокойным, даже смеялся. Салли была счастлива, и он не хотел омрачать её счастья своим личным горем, и не хотел дать ей почувствовать, что, показав ему письмо (разумеется, она была обязана это сделать), она разбередила глубокую и болезненную рану. Он сознавал, что письмо — вульгарное, дрянное, лживое. Безошибочным чутьём он угадывал, как это было, представлял себе всю картину. Дженни остаётся на часок одна в этой сомнительной гостинице, пока её сожитель проводит время на скачках или в ближайшем трактире; у неё является минутное желание от скуки воспользоваться пребыванием в Челтенхеме (ведь это такое аристократическое место!), чтобы похвастать перед роднёй, утолить ненасытное честолюбие своей романтической души.
Дэвид вздохнул. Его до тошноты раздражал запах духов, исходивший от дешёвой бумаги. «Скажи Дэвиду, что я о нём иногда думаю!» Почему это его трогает! Но неужели Дженни и вправду думает о нём? — спрашивал он себя с грустью. Что же, может быть, и думает, точно так же, как он думает о ней. Несмотря на всё, что было, он не может её забыть. Он всё ещё чувствовал к ней какую-то нежность. Воспоминание о ней не покидало его, лёгкой тенью лежало на душе. Он знал, что ему следовало бы презирать, даже ненавидеть её, но никак не мог отогнать эту тень, уничтожить в себе тайную нежность к Дженни.
Эту ночь Дэвид просидел в задумчивости у огня. Доклад лежал на столе нетронутый: он не в состоянии был приняться за работу. Непонятное беспокойство овладело им. Поздно ночью он вышел из дому и долго бродил по опустевшим улицам. Это беспокойство томило его день за днём. Он бродил по городу. Побывал снова в картинной галерее Тэта и стоял безмолвно перед небольшим полотном Дега «Lecture de la lettre», которое ему всегда нравилось. Он искал успокоения и просветления у Толстого, нервный импрессионизм которого соответствовал его нынешнему настроению. Он спешил перечесть «Анну Каренину», «Три смерти», «Воскресенье» и «Власть тьмы». Ему, как и Толстому, человеческое общество представлялось жертвой роковых и противоречивых стремлений. Низменное себялюбие тянуло людей к земле, но иногда благородный, самоотверженный порыв поднимал их ввысь.
В конце концов Дэвид снова обрёл способность работать. Прошёл апрель, наступил май. А в мае события с головокружительной быстротой сменяли друг друга. Становилось всё более очевидным, что дни правительства сочтены.
Дэвиду, захваченному подготовкой к энергичной кампании, некогда было предаваться размышлениям. Он всё же урвал время, чтобы съездить в Тайнкасл на свадьбу Салли. Но больше ни одной минуты не мог выкроить для себя.
9 мая парламент был распущен, в двадцатых числах того же месяца начали намечать новых кандидатов на местах, а 30 мая происходили выборы. Главным пунктом программы Рабочей партии была национализация. Партия выпустила следующее обращение к народу:
«Положение дел в угольной промышленности настолько катастрофично, что необходимо принять меры к облегчению нищеты в угольном районе, реорганизации промышленности от начала до конца, в отношении как процессов производства, так и сбыта, и, наконец, к сокращению рабочего дня.
Если Рабочая партия составит в парламенте большинство, она национализирует копи и все минеральные богатства страны, так как это единственный способ создать удовлетворительные условия для рабочих. Это обеспечит рациональное использование каменного угля и его ценных побочных продуктов, которые теперь расточаются без пользы».
Под воззванием были подписи:
Д. Рамзей Мак Дональд.
Д. Р. Клайнс.
Герберт Моррисон.
Артур Гендерсон.
Благодаря этому воззванию и его лозунгу «национализация», Рабочая партия прошла в парламент. Дэвид на этот раз получил почти на две тысячи голосов больше, Нэджент, Беббингтон, Дэджен, Чалмерс, Клегхорн тоже собрали больше голосов, чем на всех прежних выборах. С смешанным чувством восторга и ожидания возвращался Дэвид в Лондон. Он уже видел в своём воображении, как билль об угольных копях, так давно подготовленный его партией, внесён в парламент, брошен в лицо всей оппозиции и торжественно обсуждается. Эта мысль кружила голову как вино. «Наконец-то, — твердил он мысленно, — наконец!» — И 2 июля 1929 года произошло официальное открытие сессии.
В один туманный вечер в начале осени Дэвид и Гарри Нэджент вышли из здания Палаты и остановились, разговаривая, на нижней ступени подъезда. Два с половиной месяца тому назад король произнёс тронную речь. Новые министры, принадлежавшие к Рабочей партии, целовали королевскую руку. Джим Дэджен в коротких, до колен, панталонах и эффектной треуголке с величайшей готовностью позировал перед дюжиной газетных фотографов. Премьер-министр, спешно посетивший Соединённые Штаты, прислал оттуда съезду Рабочей партии следующую телеграмму:
«Мы должны извлечь угольную промышленность из того упадка, в который привели её долгие годы косной и слепой политики».
Однако на лице Дэвида, неясно видном сквозь туман, было выражение, странно не вязавшееся с столь многообещающим началом.
Засунув руки в карманы и пряча голову в поднятый воротник пальто, он стоял с видом озабоченным и упрямо недовольным.
— Дождёмся мы в этом году билля или нет, вот что я хотел бы знать? — спрашивал он у Нэджента.
Плотнее укутывая шею шарфом, Нэджент ответил своим обычным спокойным тоном:
— Да, к декабрю, если верно то, что я слышал.
Дэвид смотрел задумчиво в мутную белизну тумана, которая как бы символизировала его настроение.