Когда фургон нагрузили, Дэн Тисдэйль влез в него, за ним с трудом, медленно, опершись ногой на медную ступицу колеса взобрался Роберт, затем Дэвид. В фургоне было не слишком просторно. Они тронулись.
Как только проехали предместье, Дэн начал дружески болтать, сказал, что доставит их прямо до фермы Эвори, а хлеб развезёт уже на обратном пути. Обидно, что ему нельзя отправиться с ними, он любит удить, да не часто удаётся этим заняться. Вообще он любит бывать за городом, любит деревенскую жизнь. Собственно говоря, он всегда мечтал стать фермером, работать на свежем воздухе, а не в старой мокрой шахте. Но вы знаете, как всё сложилось… Тут Дэн засмеялся, немного устыдившись своей откровенности.
Они уезжали все дальше от однообразной равнины с мрачными трубами и надшахтными копрами, и уже вокруг них расстилались поля, другой мир, одетый молодой зелёной листвой и молодой травой. Казалось, бог только что создал этот кусочек земли и не далее как прошлой ночью уронил его с неба, а люди ещё не успели найти и загрязнить его. Поля желтели одуванчиками, тысячами одуванчиков и были очень красивы. Даже Дэвид — и тот повеселел, глядя на эти бесконечные ковры одуванчиков. Он встряхнулся.
— Как хорошо! — сказал он Дэну.
Дэн кивнул головой.
— Да, красиво. И от них молоко у коров вкуснее.
Минута молчания. Затем Дэн бегло посмотрел на Дэвида. И спросил:
— Ну как, нравится тебе бывать в «Холме»?
— Ничего, Дэн, там не плохо, — ответил Дэвид.
По совершенно непонятной Дэвиду причине что-то вроде стыдливого смущения выразилось на румяном лице Дэна. Он отрывисто засмеялся, уставившись на Дэвида своими ясными голубыми глазами.
— И ты всех их знаешь? Ты уже, должно быть, успел со всеми познакомиться. И Грэйс видел, а?
Когда Дэн упомянул имя Грэйс, на лице его выразилось какое-то благоговение. Он сделал горлом глотательное движение, словно принимая святое причастие. Но Дэвид ничего не заметил. Он покачал головой.
— Грэйс я не видел. Она, кажется, живёт сейчас не дома? В Хэррогете, что ли?
— Да, — подтвердил Дэн, погруженный в созерцание вздрагивавших ушей своей лошади. — Она в Хэррогете.
Пауза. Тягостная пауза. Потом Дэн Тисдэйль говорит со вздохом:
— Удивительно славная девушка Грэйс!
Он вздыхает снова, вздыхает от души, очень тяжело, вздохом, в котором излилось все томление недостижимой мечты, скрываемое им в глубине сердца вот уже почти восемь лет.
В это время они подъезжали уже к ферме Эвори, и на повороте Дэн остановил фургон. Роберт и Дэвид сошли, снова поблагодарили Дэна и пошли полями к Уонсбеку.
Они добрались до реки, полноводной и светлой. Не глядя на сына, Роберт сказал:
— Я пойду за мост, Дэви, а ты начинай тут… тут самое лучшее место для ловли. Потом приходи ко мне, и мы вместе перекусим. — Он кивнул сыну и зашагал по берегу.
Дэвид медленно поднял удочку, довольно равнодушно привязал лесу; потом выбрал для приманки личинок зелёной, коричневой и синей мухи. Пробуя, он взмахнул удочкой — и ощутил лёгкий трепет: снова всё было как встарь. С удочкой в руке он подошёл ближе и встал у самой воды, балансируя на горячем сухом валуне. Форель почти бесшумно проплыла посредине реки. Слабый плеск сомкнувшейся над ней воды пронизал Дэвида до мозга костей. Он подействовал на него, как хлопанье пробки, вылетающей из бутылки, действует на пьяницу, который годами не касался вина. И он принялся удить.
Он постепенно передвигался вверх по берегу, удил, где только можно было, во всех хороших местах. Из-за туч выглянуло солнце и пригревало его своими яркими лучами. Журчание реки вливалось ему в уши, тихий вечный звук бегущей воды.
Он поймал пять рыб, из которых самая большая весила, по меньшей мере, фунт, но когда они с отцом встретились у моста, оказалось, что Роберт его превзошёл. На траве рядышком лежала целая дюжина форелей. Роберт растянулся неподалёку и курил, опершись на локоть. Он бросил удить больше часа тому назад, как только набрал дюжину.
Было уже три часа, и Дэвид успел проголодаться. Они сообща принялись уничтожать свои запасы: сэндвичи с ветчиной, крутые яйца, большой кусок пирога с телятиной и — специальность Марты — ватрушку с малиновым вареньем. В пакете оказалась даже бутылка молока и, чтобы остудить молоко, Роберт поставил бутылку в воду, там, где было мелко.
У Роберта, в противоположность большинству чахоточных, аппетит всегда был плохой. Не соблазняясь вкусными вещами, он и сегодня ел очень мало и скоро взялся снова за свою трубку.
Дэвид всё это заметил. Некоторое время он с тревогой всматривался в отца: отец как будто похудел, немного сгорбился. Больные чахоткой уезжают в Швейцарию, Флориду, Аризону. Их помещают в прекрасные дорогие санатории; их на все лады выстукивают дорогостоящие доктора, они отхаркивают мокроту в дорогостоящие фляжки с резиновыми пробками. А его отец работает под землёй в шахте, никто его не выстукивает, и мокроту он собирает в клочки газетной бумаги. Старое чувство к отцу охватило Дэвида. Он сказал:
— Ты ничего не ел, папа. Не бережёшь ты себя совсем.
— Да я здоров, — сказал Роберт с искренним убеждением. Он отличался оптимизмом, как все чахоточные. Они часто верят в своё выздоровление, а Роберт кроме того был так давно болен, что кашель, пот, мокрота и всё остальное стали как бы частью его самого, и он терпел их без всякого ожесточения. Собственно, он вспоминал о них только затем, чтобы сказать себе, что скоро от них избавится. Вот и сейчас он улыбнулся Дэвиду и постучал себя по груди концом трубки:
— Не беспокойся… от этого я не умру.
Дэвид тоже зажёг свою трубку. Они лежали и курили, глядя в небо, на белые облачка, которые гонялись друг за другом в вышине. Пахло травой и первыми весенними цветами, и табачным дымом, и дождевыми червями, лежавшими у Роберта в сумке. Очень приятно пахло. А вокруг, насколько хватал глаз, только поля, луга, деревья, нигде ни единого домика. То была пора, когда ягнились овцы, отовсюду доносилось блеяние, полное мирного спокойствия. И все дышало покоем, двигались только белые облачка в небе да крошечные белые ягнята: они прыгали и сталкивались лбами под животами матерей, которые стояли в ожидании и жевали, широко раздвинув задние ноги. Беленькие ягнята крепко бодали друг друга, сосали, потом опять бодались, но недолго. Они убегали от матери и снова принимались играть и скакать, готовые всё крепче и крепче стукаться лбами.
Роберту хотелось знать, счастлив ли Дэвид… Он очень много думал об этом. Может быть, Дэвид только кажется счастливым, в душе же совсем не счастлив. Но спросить об этом сына Роберт не мог; не мог он, как Марта, вгрызаться ему в душу, в тайну отношений между ним и Дженни. Роберт вдыхал запахи весны и думал: «Весенний цветок, пение птицы — и готово, человек влюбился. Единственная птица, которой можно разрешить петь весной — это кукушка… Если бы Дэвид просто взял эту Дженни (а она, судя по виду, как раз девушка такого сорта), он не лежал бы здесь сейчас с таким измученным лицом. Но он был слишком молод, чтобы понять это, и дело окончилось свадьбой. А теперь он тянет лямку в начальной школе, обучает молодого Барраса, гоняясь за заработком, а экзамен на бакалавра и все те прекрасные планы, которые они когда-то строили вместе, отложены в долгий ящик, может быть, совсем забыты». Роберт горячо желал, чтобы Дэвид поскорее выпутался из всего этого, чтобы он шёл вперёд и создал себе имя, делал в жизни что-нибудь настоящее. Ведь он был способен делать большое дело, в нём было что-то такое. Да, Роберт крепко надеялся, что Дэвид всё же добьётся своего. Но он перестал думать об этом, так как у него были и другие заботы.