Во вторник около пяти часов Дэвид возвращался домой по Лам-стрит. Было ещё светло, но уже по-вечернему тихо на улицах. Войдя в дом, Дэвид остановился в тесной передней и первым делом посмотрел на металлический подносик, на который Дженни со своей неизменной страстью к «хорошему тону» всегда клала полученные для него письма. Сегодня на подносе лежало только одно письмо. Дэвид схватил его, и его хмурое лицо просветлело.
Он прошёл на кухню, сел у очага, в котором горел слабый огонь, и начал снимать башмаки, одной рукой расшнуровывая их, а другой держа письмо, от которого он не отрывал глаз.
Дженни принесла ему домашние туфли. Это было не в её привычках, но последнее время Дженни вообще была не такая, как всегда: озабоченная, почти робкая, она окружала Дэвида мелочными заботами и, казалось, была подавлена его угрюмостью и неразговорчивостью.
Он взглядом поблагодарил её. Дыхание Дженни благоухало портвейном, но Дэвид воздержался от замечания, он говорил с ней об этом столько раз, что устал говорить. Дженни уверяла, что пьёт очень мало, какой-нибудь стаканчик, когда у неё плохое настроение. А позорное (по её выражению) увольнение Дэвида из школы естественно располагало к унынию.
Дэвид открыл письмо и прочёл его медленно и внимательно, потом положил на колени и стал смотреть в огонь. Лицо его приобрело теперь сосредоточенное, бесстрастное, зрелое выражение. За те полгода, что прошли со времени катастрофы, он как будто постарел на добрых десять лет.
Дженни вертелась на кухне, делая вид, что занята делом, но время от времени украдкой поглядывая на мужа, словно хотела узнать, о чём говорилось в письме. Она чувствовала, что в душе Дэвида идёт какая-то тайная и глубокая работа, но не вполне понимала, что с ним; глаза её выражали почти испуг.
— В письме что-нибудь важное? — спросила она, наконец. Она не могла удержаться, слова вырвались сами собой.
— Оно от Нэджента, — отвечал Дэвид.
Дженни растерянно уставилась на него, но в следующую минуту лицо её выразило раздражение. Ей была подозрительна эта внезапная и как-то сама собой возникшая дружба с Гарри Нэджентом. рождённая несчастьем в «Нептуне». Это был как бы союз двух, из которого она была исключена, — и она ревновала.
— А я думала, что это насчёт службы, меня прямо убивает то, что ты ходишь без дела.
Дэвид очнулся от задумчивости и посмотрел на неё.
— Здесь говорится и о работе, Дженни. Это ответ на письмо, которое я на прошлой неделе написал Гарри. Он поступил санитаром в полевой лазарет, который отправляют во Францию, и я решил ехать с ним, это единственное, что мне остаётся.
Дженни ахнула в невероятном волнении. Она мертвенно побледнела, прямо позеленела и вся поникла.
Видно было, что она страшно испугана. Одно мгновение Дэвиду казалось, что ей дурно, — у неё в последнее время бывали странные приступы слабости и тошноты, — и он вскочил и побежал к ней.
— Не волнуйся, Дженни, — сказал он. — Нет ни малейшего повода тревожиться за меня.
— Но зачем тебе уезжать? — сказала она дрожащим голосом, в котором слышался всё тот же непонятный испуг. — Зачем ты дал Нэдженту втянуть себя в такое дело? Ты не веришь в войну, и незачем тебе идти!
Дэвида тронуло её волнение. Он было уже примирился с мыслью, что Дженни любит его не так, как прежде.
Он не знал, что отвечать ей. Это верно, он не патриот. Политическая система, вызвавшая войну, связывалась в его уме с системой экономической, вызвавшей несчастье в «Нептуне». За той и другой он видел лишь ненасытную жажду власти, стремление к приобретению, неутолимый человеческий эгоизм.
Но, не заражаясь военным патриотизмом, Дэвид всё же чувствовал, что не может оставаться в стороне. То же самое чувствовал и Нэджент. Ужасно было принимать участие в этой войне, но ещё ужаснее — не принимать в ней участия. Он не должен идти на войну убивать. Но можно же пойти на войну спасать людей. А бездеятельно стоять в стороне, когда человечество бьётся в тисках мучительной борьбы, — было всё равно, что навсегда признать себя предателем. Это было всё равно, что стоять наверху у спуска в шахту, смотреть, как ползёт вниз клеть, переполненная людьми, которым предопределена гибель, и, оставаясь наверху, говорить: «Вы — в клетке, братья, а я не войду туда с вами потому, что тот ужас и опасность, на которые вас посылают, не должны были бы никогда существовать».
Он протянул руку и погладил Дженни по щеке.
— Это трудно объяснить, Дженни. Помнишь, что я говорил тебе… после несчастья… после того как меня уволили из школы…. Я бросаю экзамены на бакалавра, преподавание, все, все. Я хочу порвать со всем и вступить в Союз. Правда, пока не кончится война, мне вряд ли удастся делать то, что я хочу делать здесь, на родине. Это была бы не работа, а «шаг на месте». И потом — Сэмми ушёл на фронт, и Гарри Нэджент идёт. Только это одно и остаётся.
— О нет, Дэвид, — захныкала Дженни. — Ты не можешь уйти.
— Ничего со мной не случится, — сказал он, успокаивая её. — Об этом тебе нечего беспокоиться.
— Нет, ты не поедешь, ты не можешь теперь оставить меня, не можешь оставить меня в такое время… — (Дженни уже изображала женщину, покинутую не только им, но всеми, кому она верила).
— Но послушай, Дженни.
— Ты не можешь теперь меня оставить. — Она была вне себя, слова лились стремительным потоком. — Ты мой муж и не можешь меня бросить. Разве ты не видишь, что у меня… что у нас скоро будет ребёнок?
Полная тишина. Новость потрясла Дэвида, он совершенно не подозревал того, о чём говорила Дженни. Потом Дженни заплакала, поникнув головой, слёзы ручьями лились из её глаз, она плакала так, как всегда в тех случаях, когда обижала Дэвида. Ему было нестерпимо видеть эти слезы; он обнял Дженни одной рукой.
— Не плачь, Дженни, ради бога, не плачь. Я рад, ужасно рад. Ты знаешь, что я этого всегда хотел. Я просто на минуту растерялся от неожиданности вот и всё. Ну, перестань же, пожалуйста, не плачь так, как будто ты в чём-то виновата.
Она всхлипывала и вздыхала у него на груди, крепко прижавшись к нему.
Лицо её снова порозовело, она, видимо, испытывала облегчение, поделившись новостью с Дэвидом. Она сказала:
— Ты ведь не уедешь от меня теперь, Дэвид? — Во всяком случае до тех пор, пока не родится наш малыш?
Что-то почти жалкое было в той настойчивости, с какой Дженни подчёркивала, что это — их ребёнок, её и Дэвида. Но Дэвид не замечал этого.
— Ну, конечно нет, Дженни.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Он сел и посадил её к себе на колени. Она все не поднимала головы от его груди, словно боясь, что он прочтёт что-то в её глазах.
— И не стыдно тебе так плакать, — сказал он ласково. — Ведь ты отлично знала, что я буду рад. Почему же ты мне ничего не говорила до сих пор?