— И в память короля, моего отца, — произнес Людовик XIII с интонацией, заставившей вздрогнуть Марию Медичи, — вы их получите, мадам. Затем, обернувшись к Анне Австрийской, он спросил:
— А у вас, мадам, нет ко мне какой-нибудь просьбы подобного рода?
— Вы разрешили мне, государь, — ответила Анна Австрийская, опуская глаза, — обновить у Лопеса жемчужное ожерелье, подаренное вами, ибо некоторые из жемчужин умерли, но остальные столь прекрасны, что найти подобные удалось с большим трудом, и стоят они огромных денег: свыше двадцати тысяч ливров.
— Вы их получите, мадам; это не оплатит и десятой доли того искреннего участия, какое вы проявили вчера к моему здоровью, придя умолять меня не отправляться в альпийские снега воевать вместе с господином кардиналом. Нет ли у вас ко мне еще какой-нибудь подобной просьбы?
Анна промолчала.
— Я знаю, что королева, моя дочь, — сказала Мария Медичи, решив выступить вместо Анны Австрийской, — была бы счастлива вознаградить подарком в двенадцать тысяч ливров преданность своей придворной дамы госпожи де Фаржи; та отослала бы половину этой суммы своему муж послу в Мадриде: при его незначительном жалованье он не может достойно представлять ваше величество.
— Просьба настолько скромна, — сказал король, что я не могу в ней отказать.
— Что касается меня, — сказал Месье, — то, надеюсь, ваше величество проявит достаточную щедрость, приняв во внимание высокий командный пост, доверенный мне под его началом, и не станет требовать, чтобы я, как говорится, воевал за свой счет, а соблаговолит распорядиться, чтобы мне в связи с началом кампании оплатили военные издержки в…
Месье запнулся на цифре.
— В какой сумме? — спросил король.
— Ну хотя бы сто пятьдесят тысяч франков.
— Я понимаю, — сказал король с легким оттенком иронии, — после того как вы только что истратили два миллиона, чтобы выкупить два адмиральства, вам несколько затруднительно найти деньги на военные издержки; но позвольте вам заметить, что господин кардинал, который был всего лишь моим министром и истратил те же два миллиона, чтобы купить эти должности у господ де Гиза и де Монморанси, но не требовал от меня или от Франции ста тысяч франков на свои военные издержки и ссудил нам, Франции и мне, шесть миллионов. Правда, он не был моим братом; за родство приходится платить.
— Но, сын мой, — вмешалась Мария Медичи, — если деньги не пойдут в вашу семью, кому они достанутся?
— Вы правы, мадам, — сказал Людовик XIII, — вон там, наверху эмблема: пеликан, не имеющий больше корма для своих детей, отдает им собственную кровь. Правда, он отдает ее своим детям; правда и то, что у меня детей нет. Но если бы у пеликана не было детей, он, возможно, отдавал бы кровь своей семье. Ваш сын, мадам, получит свои сто пятьдесят тысяч франков на военные издержки.
Людовик XIII сделал ударение на словах «ваш сын», ибо всем было известно, что Гастон — любимый сын Марии Медичи.
— Это всё? — спросил король.
— Да, — ответила Мария, — но у меня тоже есть верный слуга, и я хотела бы его вознаградить; хотя никакая награда не может оплатить такую безграничную преданность, мне, когда я чего-нибудь для него просила, неизменно возражали, ссылаясь на нехватку денег… Сегодня, когда Провидению угодно, чтобы эти недостающие нам деньги…
— Будьте осторожны, мадам, — прервал ее король: вы сказали «Провидение», но ведь эти деньги от господина кардинала, а не от Провидения. Если вы смешаете одно с другим, и господин кардинал станет для нас Провидением, мы будем нечестивцами, восставая против кардинала: это будет означать восстание против Провидения.
— Однако, сын мой, позволю себе заметить, что при распределении ваших милостей господин Вотье не получил ничего.
— Я дам ему ту же сумму, что и подруге королевы госпоже де Фаржи; но прошу вас, остановитесь, ибо из трех миллионов восьмисот восьмидесяти двух тысяч ливров, предоставленных нам Провидением — нет, я ошибся: господином кардиналом, — взято уже двести сорок тысяч франков, а надо учесть, что у меня тоже есть верный слуга, которого я хочу наградить, пусть даже это будет мой шут л’Анжели, никогда ничего от меня не требующий.
— Сын мой, — сказала королева, — он пользуется такой милостью, как ваше присутствие.
— Единственная милость, какую никто у него не оспаривает, матушка. Но уже полдень, — сказал король, вынимая часы из кармана, — в два часа я должен вступит во владение кабинетом господина кардинала; а вот и господин Первый скребется в дверь, сообщая, что мой обед готов.
— Приятного аппетита, брат мой! — сказал Месье (видя себя уже адмиралом двух адмиральств и главным наместником королевских армий, располагающим ста пятьюдесятью тысячами ливров на военные издержки, он был на вершине счастья).
— Мне нет необходимости желать вам того же, Месье — сказал король, — благодарение Богу, в вашем аппетит я уверен.
И, пустив эту стрелу, король вышел, достаточно удивленный тем, что государственные дела уже заставили его опоздать с обедом — операцией, совершавшейся регулярно между одиннадцатью часами и десятью минутам двенадцатого.
Если бы достойный медик Эруар не скончался за полгода до этого, мы знали бы с точностью до одной ложки супа и до одной сушеной черешни обо всем, что его величество Людовик XIII съел и выпил за этим обедом, открывавшим реальную эру его царствования. Но до нас дошло лишь, что обедал он наедине со своим фаворитом Барада и в половине второго сел в карету сказан кучеру: «Королевская площадь, особняк господина кардинала»; ровно в два часа, сопровождаемый секретарем Шарпантье, он вошел в кабинет, сел в кресло опального министра, удовлетворенно вздохнул и с улыбкой прошептал слова, ни веса, ни истинного значения которых не понимал:
— Наконец-то я буду царствовать!
Выросший среди безумных трат регентства, когда все деньги Франции уходили на праздники и карусели в честь красавца — галантного кавалера королевы, дорвавшегося до власти, когда Франция, разоренная грабежом казны Генриха IV с таким великим трудом собранной Сюлли, видела, как все ее золото уходит в руки д’Эпернонов, Гизов, Конде и всех этих вельмож, кого надо было купить любой ценой, чтобы сделать из них щит от ненависти народа, открыто обвинявшего королеву в убийстве своего короля, — Людовик XIII всегда жил бедно до того часа, когда назначил г-на де Ришелье своим министром. Тому благодаря разумному управлению по образцу г-на де Сюлли, соединенному с большим бескорыстием, чем у его предшественника, удалось навести порядок в финансах и вновь обрести золото — металл, который стали было считать собственностью одной Испании.
Но какой ценой этот диктатор отчаяния достиг своей цели! Нечего было и думать о средстве, примененном в 1789 году и все-таки не помешавшем банкротству 1795 года, то есть о том, чтобы обложить налогом дворянство и духовенство. При первом же таком предложении его бы немедленно свергли; надо было — и здесь его неумолимая твердость сослужила ему службу — искать деньги в недрах Франции, у народа, у самой Франции, чтобы спасти ее на западе от англичан, на востоке и севере — от австрийцев, на юге — от испанцев. За четыре года налоги возросли на девятнадцать миллионов; но ведь надо было строить флот, надо было содержать армию. Приходилось закрывать глаза на нищету народа, затыкать уши, чтобы не слышать криков бедноты; отсюда угрюмость этого лица и мрачность этого взгляда. Прежде всего, надо было, не располагая ни приворотным зельем, ни колдовским напитком, ни волшебным кольцом, найти средство завладеть королем. И Ришелье нашел это средство: Людовик XIII никогда не видел денег, кардинал показал их ему.