— Попросить о том, в чем вы мне откажете.
— Почему?
— Потому что это бессмысленно.
— Зачем же, в таком случае, вы за это взялись?
— Чтобы увидеть человека, которым я восхищаюсь как никем другим на свете.
— В чем заключается ваша просьба?
Мазарини сказал, пожав плечами:
— Мне поручили передать вашему высокопреосвященству, что после взятия Пиньерольской крепости его высочество герцог Савойский стал кротким, как барашек, и гибким, как змея. Итак, он уполномочил папского легата покорнейше просить вас из уважения к принцессе Пьемонтской, сестре короля, вернуть ему Пиньерольскую крепость, ибо данная уступка позволила бы значительно быстрее заключить мир.
— Знаете, любезный капитан, — ответил кардинал, — хорошо, что вы начали с того, с чего начали, иначе я бы непременно подумал, что вы либо глупец, ибо только глупец мог согласиться на подобное поручение, либо принимаете меня за дурака. О нет! Отчуждение Пиньерольской крепости было одной из позорных страниц царствования Генриха Третьего; ее возвращение будет одной из славных страниц правления Людовика Тринадцатого.
— Следует ли мне передать ваш ответ в тех же выражениях, которые вы употребили?
— Нет, не буквально.
— В таком случае, повторите, монсеньер.
— Его величество еще не знает о взятии Пиньероля, и я не могу ничего решать до его возвращения. Мне написали, что король покинул Париж и направляется в Италию; подождем, когда он прибудет в Лион или Гренобль, тогда можно будет начать серьезные переговоры и дать более определенные ответы.
— Можете быть спокойны, монсеньер, я передам ваш ответ слово в слово. Только, если позволите, я оставлю им надежду.
— Что они с ней будут делать?
— Ничего, но мне она, возможно, пригодится.
— Значит, вы рассчитываете остаться в Италии?
— Нет, но прежде чем отсюда уехать, я хочу извлечь из этой страны как можно больше пользы.
— Стало быть, вы полагаете, что Италия не может предоставить вам будущего, отвечающего вашим чаяниям?
— Италия — проклятая страна, монсеньер, это продолжается уже несколько столетий. Всякий итальянец, встречающий своего земляка, должен вместо приветствия говорить ему: «Memento mori». В прошлом веке, монсеньер, вы знаете это лучше меня, страна трещала по швам и все, что уцелело с феодальных времен, распалось на мелкие куски. Папа и император были двумя наместниками Бога на земле; после Рудольфа Габсбурга Империя превратилась в наследственную монархию, а со времени Лютера папа не более чем представитель одной из религиозных сект.
Мазарини хотел было остановиться, но Ришелье сказал:
— Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю.
— Вы меня слушаете, монсеньер! До сих пор я не был в себе уверен, но вы меня слушаете, и я больше ни в чем не сомневаюсь… Итальянцы еще живы, монсеньер, но Италии больше нет. Испания владеет Неаполем, Миланом, Флоренцией и Палермо — четырьмя столицами; Савойя и Мантуя принадлежат Франции; Венеция с каждым днем утрачивает свое влияние; Генуя живет одним днем. Королевская власть торжествует повсюду; лихорадочная борьба на городских площадях и полях сражений прекратилась, а вместе с ней угасла жизнь. Всюду царит порядок, а порядок для народов равносилен смерти.
— Куда же вы отправитесь, если покинете Италию?
— Туда, где будут перемены, монсеньер: возможно, в Англию, или, вероятно, во Францию.
— Если вы изберете Францию, не угодно ли вам быть мне чем-то обязанным?
— Я был бы горд и счастлив, монсеньер, быть обязанным вам во всем.
— Господин Мазарини, я надеюсь, мы еще встретимся.
— Это мое заветное желание, монсеньер.
Гибкий неаполитанец поклонился кардиналу до земли и, пятясь, удалился.
— Я слышал, — пробормотал Ришелье, — что крысы бегут с тонущего корабля, но не подозревал, что они перебираются на корабль, которому грозит шторм.
Затем он прибавил совсем тихо:
— Этот молодой капитан далеко пойдет, особенно, если он сменит свой мундир на сутану.
Кардинал встал и направился в прихожую; он задумчиво дошел до конца комнаты, не заметив гонца, прибывшего из Франции.
Латиль указал Ришелье на посланца.
Кардинал сделал этому человеку знак подойти, и тот протянул ему письмо.
— О! — воскликнул Ришелье, видя, что мужчина весь забрызган грязью. — Должно быть, ты привез мне срочное письмо.
— Очень срочное, монсеньер.
Ришелье взял конверт и распечатал его; послание было коротким, но чрезвычайно важным, как мы сейчас увидим. Оно гласило:
«Фонтенбло, 11 марта 1630 года. Король отправился в Лион, но доехал только до Труа и вернулся в Фонтенбло. Он влюблен! Будьте осторожны.
P.S. Дайте посланцу пятьдесят пистолей, если он доставит письмо до 25-го числа!»
Кардинал трижды прочел письмо; инициалы автора свидетельствовали о том, что его прислал Сен-Симон. Обычно Сен-Симон не поставлял Ришелье ложных известий, но эта новость была настолько невероятной, что кардинал стал сомневаться.
— Ладно, — сказал он Латилю, — пришли ко мне графа де Море: ему везет.
— Разве монсеньер забыл, — спросил Латиль со смехом, что господин граф де Море повез свою прекрасную заложницу в Бриансон?
— Разыщи его, где бы он ни находился, и передай, чтобы он незамедлительно сюда явился, ибо я поручаю ему доставить в Фонтенбло известие о взятии Пиньерольской крепости!
Латиль поклонился и вышел.
Как уже было сказано в одной из предыдущих глав, Людовик XIII, находившийся вдали от кардинала, иными словами, лишенный своей политической души, испугался, что сделал своего брата слишком могущественным, и впал в черную меланхолию, от которой никак не мог избавиться; в этой беспрестанной внутренней борьбе короля особенно удручало то, что Ришелье более необходим для спасения Европы, чем он сам.
Во все времена определенная часть общества именует себя добропорядочными людьми; эти приверженцы statu quo, предпочитающие покой движению и смерть жизни, считали Ришелье одним из мятежников, которые, хотя и облагораживают страну, вместе с тем вызывают в ней брожение. Очевидно, кардинал являлся врагом не только добропорядочных людей, но и католического духовенства. Если бы не он, в Европе установился бы прочный мир: Пьемонт, Испания, Австрия и Рим, усевшись за один стол, принялись бы спокойно поедать артишок под названием Италия, отрывая от него по листочку: Австрия присвоила бы Мантую и Венецию; Пьемонт — Монферрат и Геную; Испания — Миланскую область, Неаполь и Сицилию. Кто же был против такого мира? Один лишь Ришелье.
Именно это дружно твердили три королевы — Мария Медичи, Анна Австрийская и Генриетта Английская.