От улицы Вооруженного Человека или, вернее, от улицы Платр — там мнимого капуцина ожидал портшез — довольно далеко до Почтовой улицы, где находилась обитель Кающихся девиц (позже на этом месте располагался приют мадлонеток). Но кардинал, предвидя возможные возражения носильщиков, сунул каждому в руку два серебряных луи. Они чуть замешкались, соображая, какая дорога будет самой короткой: это был путь через улицу Бийетт, улицу Ножевого ряда, мост Нотр-дам, Малый мост, улицу Сен-Жак и улицу Дыбы, выходившую на Почтовую улицу, где на углу улицы Шевалье находилась обитель Кающихся Девиц.
Когда портшез остановился у ворот, на церкви святого Иакова-у-Высокого порога пробило два часа.
Кардинал, высунув голову наружу приказал одному из носильщиков позвонить посильнее.
Тот из них, что был повыше ростом, выполнил приказ.
Через десять минут, в течение которых кардинал в нетерпении дважды велел дернуть ручку звонка, отворилось нечто вроде дверцы, появилась сестра-привратница и спросила, что нужно посетителям.
— Скажите, что прибыл отец-капуцин от отца Жозефа, чтобы переговорить с настоятельницей о важных делах.
Один из носильщиков слово в слово повторил фразу кардинала.
— От какого отца Жозефа? — спросила привратница.
— По-моему, он только один, — произнес повелительный голос из глубины портшеза, — это секретарь кардинала.
Голос звучал столь внушительно, что привратница, не задавая больше вопросов, закрыла свою дверцу и исчезла.
Через несколько мгновений створки ворот распахнулись, пропустили портшез и снова затворились за ним.
Портшез опустили на землю; монах вышел.
— Настоятельница спустится? — спросил он у привратницы.
— Да, сейчас, — ответила та, — но если ваше преподобие прибыли только для встречи с одной из наших заключенных, то не стоило из-за этого будить госпожу настоятельницу: мне разрешено провожать в кельи затворниц любого достойного служителя Господа, будь то монах или священник.
Глаза кардинала метнули молнию.
Значит, ему говорили правду: несчастные, заточенные сюда, чтобы обрести раскаяние в своих проступках, обрели здесь, наоборот, возможность совершать новые.
Первой мыслью сурового монаха было отказаться от предложения привратницы. Но, подумав, что таким способом можно быстрее и надежнее прийти к цели, он сказал:
— Хорошо, отведите меня в келью госпожи де Коэтман.
Привратница сделала шаг назад.
— Господи Иисусе! — воскликнула она, осеняя себя крестным знамением. — Какое имя вы произнесли, ваше преподобие?
— По-моему, это имя одной из ваших заключенных!
Привратница не отвечала.
— Что, та, которую я хочу видеть, умерла? — спросил кардинал не слишком уверенным голосом, ибо боялся получить утвердительный ответ.
Привратница по-прежнему хранила молчание.
— Я вас спрашиваю, умерла она или жива? — настаивал кардинал, и в голосе его начинало чувствоваться нетерпение.
— Она умерла, — прозвучал в темноте голос, донесшийся из-за решетки, преграждавшей путь внутрь монастыря.
Кардинал устремил пристальный взгляд в ту сторону, откуда шел голос, и различил в потемках человеческую фигуру: это была другая монахиня.
— Кто вы такая, чтобы так категорически отвечать на вопрос, адресованный вовсе не вам?
— Я та, кому надлежит отвечать на вопросы этого рода, хотя ни за кем не признаю права мне их задавать.
— Ну, а я тот, кто задает их, — ответил кардинал, — и на них волей-неволей приходится отвечать.
И, повернувшись к застывшей в молчании привратнице, он приказал:
— Принесите свечу!
В этой интонации невозможно было ошибиться: то был твердый и повелительный голос человека, имеющего право приказывать.
Поэтому привратница, не ожидая подтверждения полученного приказа, пошла к себе и тотчас вернулась с зажженной восковой свечой.
— Приказ кардинала, — произнес мнимый капуцин, доставая и развертывая спрятанную на груди бумагу, на которой под несколькими строчками текста видна была большая печать красного воска.
Он протянул бумагу настоятельнице; та взяла ее сквозь прутья решетки.
Одновременно привратница тем же способом просунула свечу, и настоятельница смогла прочитать следующие строки:
«По приказу кардинала-министра предписывается от имени власти светской и духовной, от имени государства и Церкви отвечать на все вопросы, каковы бы они ни были и чего бы ни касались, заданные подателем сего, и дать ему возможность увидеться с той заключенной, которую он назовет.
Сего 13 декабря года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа 1628-го.
Арман, кардинал Ришелье».
— Перед подобным приказом, — сказала настоятельница, — мне остается только склониться.
— Тогда будьте добры приказать сестре-привратнице уйти к себе и запереться.
— Вы слышали, сестра Перпетуя? — произнесла настоятельница. — Повинуйтесь.
Сестра Перпетуя поставила подсвечник на верхнюю из ступенек, ведших к решетке, вернулась к себе и заперлась.
Кардинал приказал носильщикам отойти с портшезом к наружной двери и быть готовыми явиться по первому зову.
Тем временем настоятельница отперла решетку, и кардинал вошел в приемную.
— Почему вы сказали, сестра моя, — спросил он строгим голосом, — что госпожа де Коэтман умерла, тогда как она жива?
— Потому, — ответила настоятельница, — что я считаю мертвым любого, кто решением суда лишен общества себе подобных.
— Общества себе подобных, — возразил кардинал, — лишены лишь те, кто лежит под могильным камнем.
— Могильный камень укрыл и ту, о ком вы спрашиваете.
— Камень, замуровавший живого человека — не могильный камень, а дверь тюрьмы; любая тюремная дверь может отвориться.
— Даже в том случае, — спросила монахиня, пристально глядя на капуцина, — если постановление Парламента предписывает, чтобы эта дверь осталась закрытой навечно?
— Нет суда, к коему не могла бы вернуться справедливость, а меня Господь послал на землю, чтобы судить судей.
— Есть лишь один человек во Франции, кто может говорить так.
— Король? — спросил монах.
— Нет, тот, кто ниже его по положению и выше его по гениальности: монсеньер кардинал Ришелье. Если вы кардинал собственной персоной, то я подчинюсь; но мои инструкции настолько точны, что я буду противиться любому другому.
— Возьмите свечу и проводите меня к могиле госпожи де Коэтман, что в глубине двора, в левом углу. Я — кардинал.