— У вашего величества какое-то затруднение? — спросила она.
— Вот видите, дорогая, — сказала королева, — сначала я хотела купить это прекрасное распятие, но этот еврей Лопес не отдает его меньше чем за тысячу пистолей.
— Ах, Лопес, — сказала г-жа де Фаржи, — это неразумно: продавать копию за тысячу пистолей, когда вы продали оригинал за тридцать сребренников.
— Прежде всего, — возразил Лопес, — я не еврей, а мусульманин.
— Еврей или мусульманин, — сказала г-жа де Фаржи, — все едино.
— А потом, — продолжала королева, — мне понадобилась дюжина жемчужин, чтобы обновить мое колье, а он хочет мне их продать по пятьдесят пистолей за штуку.
— И это единственно, что вас затрудняет? — спросила г-жа де Фаржи. — Я знаю, где взять эти семьсот пистолей.
— Где же, милая? — спросила королева.
— Да в карманах этого толстого черного человека, что стоит вон там у всех этих индийских тканей и торгуется.
— Но это же Партичелли!
— Нет, не будем смешивать: это господин д’Эмери.
— Но разве Партичелли и д’Эмери не одно и то же?
— Для всех, мадам, только не для короля.
— Не понимаю.
— Как! Вы не знаете, что, когда кардинал назначил его под именем господина д’Эмери хранителем королевского серебра, король сказал: «Хорошо, я согласен! И, господин кардинал, назначьте этого д’Эмери как можно скорее». — «Почему?» — спросил удивленный кардинал. «Потому что мне сказали, что на это место претендовал мошенник Партичелли». — «Партичелли повешен», — ответил кардинал. — «Ах, я очень рад, — сказал король, — это был отъявленный вор».
— И что из этого следует? — спросила королева, ничего не понимая.
— Из этого следует, — сказал г-жа де Фаржи, — что мне достаточно сказать слово на ушко господину д’Эмери, и господин д’Эмери тут же даст вам семьсот пистолей.
— А как я с ним рассчитаюсь?
— Очень просто: вы не скажете королю, что д’Эмери и Партичелли — одно лицо.
И она поспешила к д’Эмери; тот не видел королевы, будучи поглощен своими тканями, к тому же у него вообще было плохое зрение, но как только он узнал, что она здесь, и в особенности после того как г-жа де Фаржи шепнула ему слово на ушко, прибежал со всей скоростью, какую позволяли ему короткие ножки и толстый живот.
— Ах, мадам, — сказала г-жа де Фаржи, — благодарите господина Партичелли!
— Д’Эмери, — поправил приверженец королевы.
— За что, Боже мой? — спросила королева.
— Едва узнав о вашем затруднении, господин Партичелли…
— Д’Эмери, д’Эмери, — повторял хранитель королевского серебра.
— … предложил открыть вашему величеству кредит у Лопеса на двадцать тысяч ливров.
— Двадцать тысяч ливров! воскликнул толстяк. — Дьявол!
— Вы хотите назвать большую сумму, полагая, что этого окажется недостаточно для великой королевы, господин Партичелли?
— Д’Эмери, д’Эмери, д’Эмери! — повторял тот в отчаянии. — Я чрезвычайно счастлив быть полезным ее величеству, но, во имя неба, зовите меня д’Эмери.
— Да, правда, — сказала г-жа де Фаржи, — Партичелли — это имя повешенного.
— Благодарю, господин д’Эмери, — сказала королева, — вы действительно оказали мне большую услугу.
— Это я обязан вашему величеству; однако я буду вам весьма признателен, если вы попросите госпожу де Фаржи, которая все время ошибается, не называть меня больше Партичелли.
— Договорились, господин д’Эмери, договорились; однако скажите господину Лопесу, что королева может взять у него драгоценностей на двадцать тысяч ливров, и что он будет иметь дело только с вами.
— Сию минуту; но мы условились, не правда ли: больше не будет никаких Партичелли?
— Не будет, господин д’Эмери! Не будет, господин д’Эмери! Не будет, господин д’Эмери! — отвечала г-жа де Фаржи, сопровождая этого «повешенного» к Лопесу.
Тем временем королева и испанский посол обменялись быстрыми взглядами и незаметно подошли ближе друг к другу Граф де Море, опершись о колонну, смотрел на Изабеллу де Лотрек; та делала вид, будто играет с карлицей и разговаривает с г-жой Белье, но следует сказать, что, чувствуя на себе огненный взгляд Антуана де Бурбона, она была далека и от игры и от разговора. Госпожа де Фаржи следила за тем, чтобы королеве был открыт кредит именно на двадцать тысяч ливров; д’Эмери и Лопес обсуждали условия этого кредита — в общем, каждый был занят своими делами и никто не думал о делах посла и королевы, а те, постепенно подходя друг к другу все ближе, в конце концов оказались рядом.
После краткого обмена вежливыми фразами разговор сразу перешел к интересным темам.
— Ваше величество получили письмо от дона Гонсалеса?
— Да, через графа де Море.
— Вы прочли не только строки видимые, написанные губернатором Милана…
— … но и строки невидимые, написанные моим братом.
— И ваше величество обдумали данный вам совет?
Королева, покраснев, опустила глаза.
— Мадам, — сказал посол, — существует государственная необходимость — перед ней склоняются самые высокие головы и смиряются самые суровые добродетели. Если король умрет…
— Избави нас Боже от такого несчастья, сударь!
— И все-таки, если король умрет, что будет с Вами?
— Это решит Господь.
— Не надо все оставлять на Господнее решение, мадам. Вы сколько-нибудь верите слову Месье?
— Ничуть: это негодяй!
— Вас отошлют обратно в Испанию или заточат в какой-нибудь французский монастырь.
— Я не скрываю от себя, что меня может ждать такая участь.
— Рассчитываете ли вы на какую-либо поддержку свекрови?
— Ни в малейшей степени: она делает вид, что любит меня, а в глубине души ненавидит.
— Вот видите; тогда как если ваше величество будет беременной к моменту смерти короля, все склонятся к ногам регентши.
— Я это знаю, сударь.
— И что же?
Королева вздохнула.
— Я никого не люблю, — прошептала она.
— Вы хотите сказать, что все еще любите кого-то, кого, к сожалению, любить бесполезно.
Анна Австрийская отерла слезу.
— Лопес смотрит на нас, мадам, — сказал посол. — Я не так доверяю этому Лопесу, как вы. Расстанемся, но прежде дайте мне одно обещание.
— Какое, сударь?
— Я прошу об этом от имени вашего августейшего брата, во имя покоя Франции и Испании.
— Что я должна пообещать вам, сударь?
— Что в серьезных обстоятельствах, предвидимых нами, вы закроете глаза и будете слушаться госпожу де Фаржи.