— Допустить, чтобы он умер? Но кто? — раздался голос сзади нас.

Мы оглянулись и обе, княгиня и я, невольно вскрикнули. Королева, тоже разбуженная шумом, услышала женский голос за стеной, поднялась со своего ложа и босая, в рубашке, с рассыпанными в беспорядке по плечам длинными волосами, вся забрызганная кровью, явилась на пороге спальни.

Она тоже вскрикнула, узнав княгиню Караманико, бросилась к ней, схватила ее за руку и повлекла в свою комнату, обронив на ходу:

— Идем, Эмма, идем!

Я последовала за королевой и княгиней и закрыла за нами дверь.

LXXIII

Блуждающим взором скользнув по нам обеим, королева провела по лбу рукой, словно пытаясь привести в порядок свои мысли, потом устремила взгляд на княгиню и произнесла:

— Я ослышалась, не правда ли? Мне померещилось, будто вы сказали: «Королева не может допустить, чтобы он умер!»

— Нет, государыня, — воскликнула княгиня, — нет, вы не ослышались, я говорю вам и повторяю: нет, нет и нет, королева не должна позволить ему умереть!

— Но кому я не должна позволить этого? — спросила Каролина.

— Тому, кто был вами любим!

— Князю Караманико?

— Да.

— Ему угрожает опасность?

— Читайте, государыня! Читайте!

И, упав на колени, княгиня протянула королеве письмо.

Каролина стала читать прерывающимся голосом, и ее зубы стучали на каждом слове:

«Мой дорогой друг…»

Она взглянула на княгиню: в глазах ее сверкнула молния.

— Читайте же, государыня! — с мольбой прошептала та.

Королева продолжала:

«Не знаю, что со мной творится, за две недели мои волосы на глазах побелели, мои зубы расшатываются и выпадают… Чувствую, что мною овладел смертельный недуг, и боюсь, жить мне осталось недолго.

Я не могу высказать тебе то, что предполагаю, но ты сама можешь об этом догадаться.

Не говори ей ничего, страдай одна: к несчастью, от этого нет лекарства.

Отец был врачом, а сын стал химиком.

Джузеппе».

Из груди королевы вырвался крик, ее глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

— Значит, его отравили! — закричала она.

— Увы, государыня!

— Но почему отравили, ведь я его больше не люблю или, по крайней мере, никто не знает, что я еще люблю его?

— Вам известно, государыня, как он любим в народе, — сказала княгиня. — Ходили слухи о его возвращении в Неаполь, говорили, что господин Актон… — княгиня насилу смогла произнести это имя, — что господин Актон больше не пользуется у вашего величества прежним расположением. Наконец, утверждали, что, поскольку близятся тяжелые времена — а они близятся, если уже не наступили, — у вас будто бы возникло намерение сделать министром настоящего неаполитанца, так как иностранцы, даже самые умелые, в дни революций не могут быть достаточно надежны; так говорили, государыня! Эти толки были услышаны, и они погубили его.

— О, если только я этому поверю! — пробормотала королева, скрежеща зубами.

— Поверьте же этому, государыня, поверьте, ибо это правда, роковая, ужасная, неумолимая правда! Джузеппе, наш Джузеппе умирает, он отравлен!

— Когда вы получили это письмо?

— Сегодня утром.

— Какого числа оно написано?

— Четыре дня назад.

— Первого октября… В тот самый день, когда над ними произнесли приговор! О, — вскричала Каролина, ломая руки, — это кара Небес!

От ее резкого движения слетела повязка; ранка, оставленная ланцетом врача и не успевшая затянуться, раскрылась, и я увидела кровавый ручеек — он потек из руки, окрашивая полотно рубашки.

— О, — вскричала я, — посмотрите, сударыня! Видите? Вы убиваете ее!

И в самом деле, королева, обессиленная одновременно страшным волнением и потерей крови, побледнела, испустила слабый вздох и зашаталась.

Я бросилась к ней и вовремя успела ее подхватить: она была без чувств.

Вместе с княгиней мы отнесли ее на кровать. Мне удалось пережать вену, действуя так же, как на моих глазах это делал доктор. Я приложила к ране немного корпии и как могла старательно забинтовала руку, успев остановить кровь прежде, чем больная пришла в сознание. Потом, умоляюще сложив руки, я обратилась к княгине:

— Вы видите, в каком состоянии королева. К несчастью, она ничего не в силах сделать для князя. Только вы сами, сударыня, еще можете кое-что предпринять.

— Бог мой, да что же я могу?

— Вы можете, не медля ни минуты, отправиться в Палермо, взяв с собой лучшего из врачей Неаполя. Надо прибегнуть к помощи науки, сударыня, и отвратить последствия преступления, которые погрузили бы в траур всех нас.

— Ах, я так надеялась на королеву! — воскликнула несчастная княгиня, бросая на бесчувственную Каролину взгляд, полный отчаяния. — Боже мой, Боже мой!

— Королева ничем вам не поможет, сударыня, разве что, быть может, покарает виновных… Но вы же сами знаете, преступник или преступники занимают столь высокое положение, что правосудию не дано подняться на такие вершины. И потом, сейчас речь идет не о наказании убийц, а о жизни князя. Думайте только об этом и не беспокойтесь: если королева сможет, она отомстит за него.

— О! Она накажет их! Вы верите, что она это сделает?

— Да, но для этого ей понадобятся все ее силы, все могущество, полная ясность рассудка. Подождите, пока лихорадка отступит, жар спадет. Оставьте ее сейчас и поспешите туда, куда вас призывает не только любовь, но даже ваш прямой долг. Спасите князя, если это еще возможно, или примите его последний вздох, если время уже упущено и вылечить его нельзя. Будьте нежны и милосердны, облегчите ему муки агонии. Скажите ему — ведь, кроме вас, у него не будет иной утешительницы, значит, нужно, чтобы это сказали вы, — итак, заверьте князя, что королева всегда любила его и никогда не любила по-настоящему никого другого. Вы должны оказать эту милость двум сердцам, которые столько страдали и никогда — я знаю это — не имели иного посредника и друга, кроме вас.

— Вы правы! — вскричала княгиня. — Я последую вашему совету, сударыня. Если искусство врача и женская преданность могут спасти его, он будет спасен. Благодарю вас! Но если он умрет, передайте королеве, что я доверяю ей заботы о возмездии за нашу общую утрату.

Она преклонила колени у ложа королевы, поцеловала ее руку и, простившись со мной, кинулась вон из комнаты.