Гальяни, поскольку был самым младшим из троих — как я уже говорила, ему едва исполнилось девятнадцать, — первым поднялся на возвышение.

Когда над толпой поднялось юное лицо, эта полудетская обреченная на казнь голова, толпу охватила дрожь, раздались крики: «Пощады! Пощады!»

— Пощады для нас? — откликнулся Гальяни, возвысив голос. — Нам предлагали ее ценой бесчестия, и мы от нее отказались.

Палач уже ждал, оседлав поперечину виселицы, его подручные подтолкнули Гальяни к приставной лестнице, и он, поднимаясь, одолел пять или шесть перекладин, медленно переступая с одной на другую… И вот уже ему на шею набросили петлю.

Он еще успел крикнуть:

— Да здравствует свобода!

Но тут подручный палача ударом ноги выбил лестницу, тело закачалось в пустоте, палач соскользнул по веревке вниз на плечи осужденного, подручный повис у него на ногах, и присутствующие замерли на несколько мгновений, с ужасом уставившись на этот бесформенный ком людских тел, сотрясаемый судорогами агонии повешенного. Потом палач соскочил на землю, подручный метнулся в сторону, и труп первого мученика с переломанными шейными позвонками неподвижно повис в петле.

Настал черед Эммануэле Де Део.

Быстрыми шагами он взбежал по ступеням эшафота и огляделся, отыскивая кого-то взглядом в толпе. Тогда среди всеобщего безмолвия раздался крик, полный невыразимой боли:

— Ты меня ищешь? Я здесь, дитя мое!

И все увидели старого отца Эммануэле Де Део: поднявшись на цыпочки среди обступившей его толпы, с залитым слезами лицом, он махал платком. По-видимому, он выполнял последнее обещание, данное сыну — прийти проститься с ним.

— Прощай, отец! — крикнул в свою очередь молодой человек. — Прощай! Я умираю за родину! Пусть же родина не забудет моей смерти и отомстит за нее!

И без посторонней помощи он стремительно поднялся на лестницу, дал набросить себе на шею роковую петлю, и начался второй акт ужасной драмы.

Но в то мгновение, когда палач повис на плечах казнимого, а помощник вцепился в его ноги, горестные крики отца, призывавшего своего сына и в отчаянии ломавшего себе руки, потонули в едином оглушительном вопле толпы, в котором смешались сострадание и гнев. Люди невольно подались вперед, послышалась команда: «Ружья наизготовку!» — она сопровождалась железным лязгом, свидетельствующим о готовности солдат без промедления повиноваться приказу. Одновременно с вершины одной из башен поднялось облако дыма и раздался гром пушки, выстрелившей холостым зарядом.

Тотчас же тысячи глоток издали единый крик: «Fuga! Fuga!» — это неаполитанское «Спасайся кто может!». Тотчас ряды солдат были смяты, но не защитниками обреченного, а теми, кто спешил убежать. Что до заплечных дел мастера, то, опасаясь, как бы в этой неразберихе у него не отняли последнюю жертву, таким образом лишив его десяти дукатов, выплачиваемых муниципалитетом за каждую казнь, палач бросился на Витальяни с ножом в руке и нанес ему удар в сердце.

Витальяни упал, смертельно раненный.

И пока толпа, обезумев от лязга ружейных затворов и грома пушек, разбегалась во все стороны по множеству улочек, выходящих на площадь Кастелло, палач с подручными втащили умирающего Витальяни на помост, где он испустил дух; но усердные исполнители приговора не придумали ничего лучше, как засунуть бездыханное тело в ту самую петлю, где должен был задохнуться живой человек!

Вот что произошло, и вот о чем поведал нам со всей обстоятельностью искушенного дипломата сэр Уильям, очевидец всех подробностей этой ужасной драмы.

LXXII

Мария Каролина выслушала этот рассказ от начала до конца без каких бы то ни было признаков волнения и, только когда лорд Гамильтон закончил, потребовала стакан воды.

Я сама пошла за ним — он стоял на ее туалетном столике, — но когда она брала его из моих рук, ее пальцы дрожали, а едва она поднесла стакан к губам, я отчетливо услышала, что ее зубы стучат о его край.

— Вы больны, государыня? — спросила я.

— В самом деле, — отвечала она, — кажется, меня немного лихорадит.

Странный ужас выразился на ее лице, и, сжав мне руку, она шепнула:

— Ты ведь проведешь эту ночь подле меня, не правда ли?

— Боже меня сохрани хоть на минуту покинуть вас, государыня! Но надо послать за врачом.

— Зачем?

— Затем, что я боюсь, как бы вы не заболели всерьез. Ведь, может быть, какого-нибудь успокоительного средства окажется достаточно, чтобы предотвратить серьезный недуг.

Приподнявшись на локте, королева подумала немного, потом снова уронила голову на подушку.

— Мне действительно нехорошо, — сказала она. — Шум в ушах, и перед глазами красные пятна. Пошлите курьера в Неаполь, напишите Доменико Чирилло, чтобы он завтра утром, по возможности раньше, пришел посмотреть меня.

— Не позволит ли ваше величество, чтобы я пощупал вам пульс? — спросил сэр Уильям. — Я ведь немножко врач.

— Щупайте, — согласилась королева, протягивая руку.

Сэр Уильям снял перчатку, извлек из жилетного кармана часы и, держа их в одной руке, положил пальцы другой на запястье королевы.

Он насчитал восемьдесят два удара в минуту.

— Государыня, настоятельно необходимо, чтобы врач пришел не завтра утром, а сегодня же вечером. А так как мне надо возвратиться в Неаполь, чтобы заняться своей завтрашней корреспонденцией, я и буду вашим курьером. Если Чирилло не окажется дома, я пришлю вам Котуньо…

— Присылайте кого угодно, милорд, лишь бы это не был английский врач. Терпеть не могу этих ваших любителей каломели, они только ее и прописывают от всех болезней, можно подумать, будто ими найдена универсальная панацея.

Сэр Уильям простился с нами. Уходя, он умолял королеву, если она почувствует себя хуже, не обращаться к какому-нибудь деревенскому лекарю, чье искусство заранее казалось подозрительным его скептическому уму, а подождать того, кого он пришлет из города.

Сэр Уильям не ошибся: лихорадка быстро усиливалась, и через два часа после его отъезда королева уже металась в горячке. В болезненном бреду ей казалось, будто она присутствует при казни трех юношей, и она повторяла подробности этого зрелища, только что пересказанные сэром Уильямом.

Около полуночи под арку дворца с грохотом вкатилась карета. Прислуга знала, что прибудет врач из Неаполя, и бодрствовала в ожидании, чтобы он мог без промедления явиться к больной.

Я кинулась ему навстречу вниз по лестнице. Это был доктор Котуньо. Его сопровождал секретарь сэра Уильяма, передавший мне письмо от мужа.

Доменико Чирилло отказался поехать, заявив, что в пять вечера он отослал во дворец прошение об отставке, отказавшись от места придворного врача.

Это произошло через час после казни; таким образом, намерения доктора были ясны и определенны, причина его отставки не нуждалась в объяснениях.