У. Гамильтон».
Действительно, как и сказал сэр Уильям, вечером 27-го все мятежники, полагая, что сев, наконец, в фелуки, они отплывут в Тулон, с полной доверчивостью занимали свои места; но как только фелука наполнялась пассажирами, ее отводили в сторону под прицел пушек английского судна, способного потопить ее в несколько секунд.
Двадцать девятого я проснулась на рассвете, разбуженная сильным шумом, поднявшимся на судне. Я накинула домашнее платье и вышла на палубу.
Взгляды всех присутствующих там были устремлены на лодку, еще находившуюся от нас за добрую милю, но на ней уже можно было различить того самого крестьянина, что недавно был у нас и предлагал продать Караччоло. Теперь с ним рядом был человек с ног до головы опутанный веревками.
Сомнения не было: крестьянин сдержал свое слово и привел нам своего господина, чтобы получить за него назначенную плату.
Нельсон и сэр Уильям, казалось, были вне себя от радости. И я, смотревшая на все только глазами своей подруги и возлюбленного, признаюсь: после всего, что мне пришлось о нем слышать, я тоже видела в адмирале опасного преступника и предателя и вместе с ними радовалась его пленению.
И все же мое сердце сжалось при виде этого человека, который всякий раз, когда ему случалось при мне говорить с королевой, держался как храбрый моряк и человек чести. Я предоставила сэру Уильяму и лорду Нельсону упиваться своим триумфом и, полагая, что женщине не пристало разделять такие чувства, спустилась к себе в каюту и заперлась там. Мне было известно, как относился Нельсон к своему собрату по морскому ремеслу, и я читала вчерашнее письмо мужа к генералу Актону, так что у меня не оставалось сомнений насчет того, какая участь ожидает пленника.
Из очередного письма сэра Уильяма к Актону видно, в каком состоянии был Караччоло, когда лодка доставила его на борт «Громоносного»; я приведу здесь ту часть этого письма, где говорится о неаполитанском адмирале:
«… Мы только что увидели Караччоло, бледного, обросшего длинной бородой, полумертвого, не поднимающего глаз, доставленного связанным на борт судна, где его ждала встреча с сыном Кассано, доном Джулио, священником Пачифико и другими подлыми предателями. Полагаю, что над самыми виновными из них правосудие вскоре свершится. В сущности, мысль о ждущей их участи заставила бы меня содрогнуться, если б я не знал, сколь неблагодарными они оказались. Итак, я был поражен менее других присутствующих. По-моему, все сложилось удачно: на борту нашего судна собраны главные преступники; особенно кстати это окажется, если придется атаковать форт Сант’Эльмо: мы сможем срубать голову кому-нибудь из них в ответ на каждое выпущенное французами ядро».
Есть две причины, почему я предлагаю вниманию моего читателя этот отрывок. Первая состоит в том, что эти строки сообщают подробности прибытия несчастного неаполитанского адмирала на борт английского судна; вторая же — в том, что они показывают, до каких крайностей дошли самые мягкие сердца, самые доброжелательные умы, распалившись в болезненном огне гражданской войны. Разумеется, такой кабинетный человек, как сэр Уильям с его добрыми склонностями и разумом, отточенным культурой, ученый, проповедующий культ античности, влюбленный в прекрасное, словно какой-нибудь древнегреческий скульптор, должен был находиться во власти весьма странного помрачения мысли, чтобы написать подобное письмо… Беда тех, кто в годы революций играет свою роль на раскаленных подмостках истории, опаляемый жарким дыханием распри, в том, что суд вершат над ними люди, живущие в спокойные времена, в эпохи умеренности. Тот роковой день 29 июня 1799 года запятнал кровью три наших имени, а между тем я уверена, что Нельсон и сэр Уильям полагали, будто исполнили свой долг; что касается меня, то должна признать: при моем слабом характере и привычке смотреть на все глазами королевы я не предприняла для спасения знаменитого пленника ничего из того, что в иных обстоятельствах мое сердце, безусловно, приказало бы мне сделать.
Пусть мне простят это отступление от темы. Смерть адмирала, которую при всей моей власти над Нельсоном, вероятно, не смогли бы отвратить никакие мои мольбы, на всю жизнь оставила в моей душе кровоточащую рану. До того дня мир презирал меня, быть может, по ошибке, после — он возненавидел меня по заслугам.
Тем не менее, я продолжу подробный рассказ об этом ужасном дне, какая бы боль ни разрывала мое сердце при повествовании о нем.
Как только Караччоло ступил на борт «Громоносного», было приказано начать судебный процесс над ним.
Нельсон проявлял в этом кошмарном деле лихорадочную поспешность и ожесточение, не вполне объяснимое даже тем пренебрежением, какое питают к жизни других люди, каждый день и час подвергающие опасности свою собственную.
Иные говорили о зависти — якобы Нельсон видел в Караччоло своего соперника на путях славы.
Это обвинение нелепо: даже во французском флоте Нельсон в ту эпоху не имел себе равных; сражение под Абукиром поставило его выше всех флотоводцев XVIII столетия. Ни один смертный со времен изобретения пороха не одерживал победы, сравнимой с тою, что он завоевал под Абукиром.
Итак, что же представлял собою Караччоло как моряк рядом с героем Тулона, Кальви, Тенерифе, Абукира? Величину довольно незначительную.
Может быть, Нельсон завидовал происхождению Караччоло, весьма превосходившего его по знатности? Маловероятно. Как все одаренные люди низкого происхождения, завоевавшие высокое положение, Нельсон видел в этом предмет особой гордости. Ведь вместо того чтобы быть обязанным своей известностью знатным предкам и поддержке отца, он сам облагородил и прославил их имя.
Как мне кажется, я ближе других подойду к справедливой оценке Нельсона, если буду судить о нем по себе.
Подобно мне, Нельсон был рожден в низких слоях общества; он выделился благодаря своей отваге, как я — благодаря моей красоте, а после сражения при Абукире он, как я после брака с сэром Уильямом, вступил в общение с великими мира сего. Действие, произведенное таким поворотом судьбы на героя и на женщину, оказалось сходным, как ни были различны пути, что привели нас к этому.
Ошеломленный своим триумфом, ослепленный внезапно свалившимся на него богатством, опьяненный похвалами и дарами, которыми осыпали его все монархи, ласками и лестью, которые особенно расточали ему король Фердинанд и королева Каролина, Нельсон не видел в мире иных человеческих прав, кроме прав властителей, и с жаром принял сторону последних в их распре с народами. Всякий, кто дерзал оспаривать право монархов на власть над подданными, в его глазах становился преступным мятежником. Всякий, кто дерзал бороться с ними, заслуживал, по его мнению, смерти. Ему казалось, будто он, подобно архангелу Михаилу, получил пламенный меч из рук самого Господа, и он, как архангел Михаил, без пощады разил этим мечом Сатану и взбунтовавшихся ангелов. Совершая ужасную расправу над Караччоло и не менее кошмарную казнь неаполитанских республиканцев, он не колебался ни минуты, а совершив все это, не только не раскаивался, но даже удивлялся, если кто-либо предполагал, что у него могут быть угрызения совести. Король и королева пожелали, чтобы он захватил Караччоло, живого или мертвого, а если возьмет его живым, не выказывать ему никакого милосердия, — этого Нельсону было достаточно. После подобного пожелания он считал, что обладает властью судьи, а если потребуется, то и палача!