Но, поскольку приближались французы, а новая починка требовала не менее двух дней, мы решили нанять другую карету, первую попавшуюся, для лорда Нельсона, сэра Уильяма и меня. Наши слуги, персоны незначительные, могли не бояться беды, если и попадут в руки французам, и мы оставили их, условившись, что они догонят нас позже, когда карету исправят.
Мы продолжали ехать на почтовых по ужасным дорогам среди картин такой нищеты, что ее невозможно описать.
Королева, прибыв в Анкону, обнаружила, что в порту ожидает австрийский фрегат «Беллона», готовый принять ее на борт вместе со свитой. Желая отплыть как можно скорее, она в тот же день обосновалась на борту, но, едва устроившись, засомневалась, остаться ли ей на этом корабле. Через три дня, когда мы прибыли, она все еще колебалась: ей бы хотелось, сказала она нам, попросить защиты и приюта у русской эскадры, состоящей из трех фрегатов и брига. Нельсон, не слишком доверявший австрийскому флоту, поддерживал ее в этом замысле. К тому же, поскольку, для того чтобы оказать достойный прием королевскому семейству и сопровождающим его лицам, австрийскому фрегату пришлось уменьшить количество своих пушек до двадцати четырех, а французы беспрепятственно хозяйничали у берегов Далмации и могли с флотилией лодок взять «Беллону» на абордаж.
Однако, к несчастью, фрегат, на котором плавал командующий русской эскадры, вовсе не был приспособлен к той чести, какую королева ему оказала: командующему не оставалось ничего иного, кроме как уступить королевскому семейству свою каюту, поэтому нам пришлось сесть на другой корабль.
Сэр Уильям был так плох, что все врачи объявили его безнадежным больным: самый снисходительный из них сказал, что до Триеста он еще, может быть, доберется, но до Вены уж никак не дотянет.
Вопреки всяким ожиданиям, когда мы достигли Триеста, моему бедному супругу после нескольких дней приятного путешествия стало немного легче, и остаток пути прошел как нельзя лучше.
В Вене благодаря живейшей привязанности ко мне королевы я была великолепно принята императрицей, ее дочерью, да и всем императорским семейством.
Выздоровление сэра Уильяма, растянувшись на полтора месяца, задержало нас в столице Австрии более, чем то соответствовало нашим планам, но нимало не омрачило удовольствия, которое мне доставили празднества, что давались в мою честь: сэр Уильям настоял, чтобы я появлялась в свете с лордом Нельсоном совершенно так же, как если бы он сам оставался здоров и мог нас сопровождать.
Действительно, королеве Марии Каролине было самое подходящее время появиться в Вене, чтобы отстаивать свои интересы: в ее отсутствие о них никто не заботился.
Это побудило королеву принять одно важное решение.
Видя, что император Франц не сделал ради нее никаких оговорок в соглашении, а англичане защищают Сицилию, порты которой могут быть им полезны, но покинули Неаполь, ничем их не прельщающий, она надумала отправиться в Санкт-Петербург и просить поддержки у императора Павла I.
Этот демарш, как королева и надеялась, увенчался успехом. Павел вследствие переменчивости, свойственной его странной натуре, в то время пребывал в наилучших отношениях с Бонапартом, и тот, усердно оберегая расположение столь могущественного друга, готов был исполнить все, о чем бы ни попросил его император.
Павел I написал первому консулу весьма рыцарственное письмо, но и от Каролины потребовал клятвы, что, если ему удастся добиться подписания мирного договора между Францией и Неаполем, его условия будут строго соблюдаться.
Генерал Левашев, обер-егермейстер императора Павла, отправился к первому консулу с письмом царя и в качестве гаранта обещания, данного королевой; и вот 6 февраля 1801 года было заключено перемирие (за ним вскоре последовал окончательный мирный договор), подписанное в Фолиньо кавалером Мишеру и генералом Мюратом.
Одна из статей договора гласила, что подданные неаполитанского короля, сосланные, заключенные в тюрьмы и вынужденные бежать за границу из-за своих политических убеждений, смогут свободно вернуться к себе домой и получить обратно во владение свое имущество.
К несчастью, для многих из них было уже слишком поздно! Трибуналы отнюдь не бездействовали весь 1799 год и в начале 1800-го: все это время происходили ужасные казни, в том числе казнь несчастного Доменико Чирилло, который, как помнит читатель, отказался прийти к королеве после нашего с ней посещения Викариа. Нам не удалось спасти его от гнева Фердинанда, хотя королева, побуждаемая мной, на коленях умоляла мужа пощадить его.
Наше пребывание в Вене, как я уже говорила, стало нескончаемым праздником. Князь и княгиня Эстергази — в свое время, когда они посетили Неаполь, их великолепно принимали в английском посольстве — старались отдать нам долг гостеприимства.
Вследствие этого мы были приглашены провести неделю в поместье князя в Айзенштадте. Там мы наблюдали одну забавную странность, вероятно придуманную с целью особо почтить нас: все то время, что мы провели во дворце, там несли караул сто гренадеров, из которых самый невысокий был шести футов ростом. По мере того как они сменяли друг друга, каждая новая смена, состоящая из двадцати пяти человек, являлась и усаживалась за пышно и изысканно сервированный стол, где она сидела до тех пор, пока не являлись следующие двадцать пять.
В дворцовой капелле для нас был устроен большой концерт под руководством почтенного Гайдна, которому было в ту пору шестьдесят девять лет. В нашу честь была исполнена его знаменитая оратория «Сотворение мира».
Вернувшись из Петербурга, королева Неаполя настоятельно, как подругу, чье присутствие ей необходимо, просила меня вместе с нею вернуться в Италию. Все успокоилось, король обосновался в Неаполе, мирный договор подписан, и она обещала мне возвращение тех прекрасных дней, что последовали за моим приездом на чудесной заре нашей дружбы.
Но тогда мне бы пришлось покинуть Нельсона, а ведь было бы величайшей неблагодарностью сделать это теперь, когда он все потерял ради меня. Так быстро забыть, что столь блистательная карьера принесена в жертву любви ко мне, было немыслимо.
И я осталась непреклонной.
Тогда королева, видя, что я твердо решила уехать, стала умолять меня принять в память об ее королевской привязанности ко мне ренту или пожизненный пенсион в тысячу фунтов стерлингов ежегодно.
Но едва только я заговорила об этом с сэром Уильямом, как он сказал:
— Мы достаточно богаты, и к тому же подобная щедрость покажется английскому правительству подозрительной.
Час отъезда настал. Расставание было мучительным, все заливались слезами. Три юные принцессы по очереди повисали у меня на шее. Последнюю ночь мы провели вместе, вспоминая наши светлые и черные дни, обещая никогда не забывать их.
Наконец пришло время разлучиться. Королева заставила меня поклясться, что в случае беды я вернусь к ней. Сэр Уильям, разбитый, измученный последними пережитыми испытаниями, чувствовал себя плохо, и королева дала мне понять, что, если я, к несчастью, овдовею, когда Нельсон уйдет в плавание, я останусь совершенно одна и почувствую себя покинутой. Она рассчитывала, что при подобном повороте дела мне придется сдержать свое обещание.