— Есть только одно средство, — сказал он нам, — написать самому господину Тальмá.
Сэр Уильям сделал протестующий жест.
— Это прекрасно воспитанный молодой человек, — продолжал хозяин, — он вращается в лучшем парижском обществе, он отменный патриот, и, конечно же, если ваша милость соблаговолит назвать себя, Тальмá сделает все, что от него зависит, чтобы доставить вам удовольствие посмотреть на его игру.
Сэр Уильям повернулся ко мне в нерешительности, не зная, как поступить. Умоляюще сложив руки, я ответила ему самым красноречивым взглядом.
— Что ж, — вздохнул он, — раз вы этого хотите…
Он взял перо и написал:
«Сэр Уильям Гамильтон, посол Его Величества короля Британии, и леди Гамильтон, его супруга, имеют честь приветствовать господина Тальмá и выразить желание сегодня вечером увидеть его в роли Тита. Все наши усилия нанять ложу оказались тщетными, и потому мы вынуждены, рискуя показаться назойливыми, прибегнуть к помощи господина Тальмá и просить у него два места в зале, каковы бы они ни были, лишь бы только ими могла воспользоваться леди.
27 апреля 1789 года».
— Вы беретесь отправить это письмо господину Тальмá? — спросил сэр Уильям хозяина гостиницы.
— Разумеется! Нет ничего легче.
— А доставить нам ответ?
— Охотно, милорд, — отвечал хозяин. — Чтобы быть уверенным, что поручение выполнено с толком, я отправлюсь туда сам.
И, не ожидая, пока мы выразим свою благодарность, он удалился с письмом.
— Право же, — пробормотал сэр Уильям с некоторым сожалением, — надо признать, что французы очень вежливый народ. Какая досада, что они так легкомысленны!
Лорд Гамильтон был в ту минуту далек от предположения, что весьма скоро французы «исправятся», разом избавившись от того качества, за которое он их хвалил, и от того, в котором он их упрекал.
Через полчаса наш хозяин вбежал, сияя: в руке он держал записку.
— Вы достали ложу? — вскричала я, увидев его.
— Вот она! — отвечал он, помахивая запиской над головой.
Я взяла у него листок; на нем были написаны от руки следующие слова:
«Пропустить в мою ложу.
Тальмá».
А ниже стояло:
«Вход для артистов».
Ликуя, я завладела драгоценной бумажкой.
— Погодите! — сказал сэр Уильям. — Это еще не все: Тит оказывает нам честь, ответив на наше послание.
— А, посмотрим!
И я прочла:
«Гражданин Тальмá в отчаянии от того, что лишен возможности предоставить знаменитому сэру Уильяму Гамильтону и леди Гамильтон другую ложу, кроме своей собственной, расположенной на сцене. Но, какова бы она ни была, он отдает ее в их распоряжение с чувством глубокой признательности, что вы соблаговолили вспомнить о нем.
27 апреля 1789 года».
Невозможно было найти более совершенную форму благопристойного ответа.
Нечего и говорить, что точно в половине восьмого мы были в театре. У входа нас ждал швейцар. Он провел нас через сцену и пропустил в ложу.
Было сразу видно, что тот, кому она принадлежала, вложил в ее убранство все кокетство, на какое способен человек искусства. Одну из стен полностью занимало большое зеркало; кресла были обиты турецкой тканью с золотым шитьем. Эта ложа напомнила мне мастерскую Ромни в миниатюре.
Я была счастлива возможностью оказаться на сцене, она радовала меня вдесятеро больше, чем если бы мы были в зрительном зале, пусть даже в самой королевской ложе.
Нетерпеливо ожидая, когда поднимут занавес, я тем временем наблюдала другой спектакль, в своем роде еще более любопытный, нежели трагедия. Он разыгрывался здесь, за кулисами.
Актеры, собравшись, говорили о своем собрате Тальмá и гадали, какой новый эксцентричный костюм он позволит себе на этот раз. Эксцентричностью они называли те немалые и в высшей степени ученые изыскания, которые Тальмá вел ради приближения театральных постановок к исторической достоверности.
Наконец прозвучал колокольчик, раздались три удара, возвещающие начало спектакля, режиссер удалился, и занавес поднялся.
Должна признаться, что, когда в первой сцене второго акта появился Тит, у меня вырвался крик восхищения. Казалось, на сцену выступила ожившая римская статуя.
Всего великолепнее была голова: волосы, коротко остриженные и завитые на античный манер, увенчаны золотым лавровым венком; пурпурная накидка, небрежно накинутая на плечи, не стесняла движений, позволяя актеру принимать самые эффектные позы, — все это накладывало совершенно особый отпечаток на его внешность и побуждало зрителя мысленно переноситься на семнадцать веков назад.
Все прочие артисты рядом с ним казались масками.
Роль Береники исполняла, насколько мне помнится, молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис; на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик.
Когда актриса появилась в четвертой сцене второго акта и оказалась лицом к лицу с Титом, она сначала изумленно отшатнулась, потом ее стал разбирать неудержимый смех, с которым ей насилу удалось справиться. У Тита были голые ноги и руки, тогда как другие актеры были в шелковых кюлотах и тонких хлопчатых трико.
Тем не менее, она начала, по мере сил вкладывая в свою речь всю душу, декламировать длинный монолог, начинавшийся словами:
Простите, если пыл мой кажется нескромным [25] … —
а кончался так:
Но вы хоть помните меня, мой господин?
Однако, произнеся этот последний стих, вместо того чтобы слушать ответ Тита, она окинула его взглядом с головы до ног, и, когда он в свою очередь заговорил:
О, верьте мне, клянусь бессмертными богами,
Что образ ваш стоит всегда перед очами,
Разлуке не дано затмить хотя б на час
Сияние его в душе, что любит вас! —
г-жа Вестрис пробормотала:
— Прости, Господи! Тальмá, но вы же без парика! Без трико! Без кюлот!
Потом, в то время как Тальмá, закончив свою реплику, тихо отвечал ей: «Мой друг, римляне их не носили», она с новой пылкостью продолжала:
Так что же вы? Зачем клянетесь в вечной страсти,
Коль холодны уста и в сердце нет участья?
Должна признаться, что я откинулась в глубину ложи и хохотала от души, в то время как сэр Уильям, как знаток античности, с неожиданной для него горячностью встал на защиту таланта:
— Да он же прав! Совершенно прав! Браво, молодой человек! Браво! Вы похожи на статую, найденную в Геркулануме или Помпеях! Perge! Sic itur ad astra! [26]