Трагик слегка поклонился нам в знак признательности.

— Что это за люди у тебя в ложе? — неприветливым тоном осведомилась г-жа Вестрис в паузе между репликами.

— Английские артисты, — отвечал Тальмá с легкой улыбкой, которую зрители могли принять за еще один знак любви Тита к Беренике.

— Да, да, именно артисты, господин Тальмá! — вскричала я, хлопая в ладоши. — Вы правы, мы тоже артисты!

Выход Тита вызвал у меня еще более бурные рукоплескания. В этом эпизоде, полном одновременно смятения, любви и достоинства, молодой трагик был бесподобен.

Когда занавес опустился по окончании второго акта, в зале раздались неистовые аплодисменты; зрители высовывались из своих лож с криками «Браво!». Оттуда, где мы находились, зрительного зала не было видно, однако несколько актеров подошли к занавесу и стали заглядывать в специально проделанную в нем маленькую дырочку.

— Что там? Да что там такое? — спрашивали остальные, нетерпеливо спрашивая тех, кому посчастливилось завладеть наблюдательным пунктом.

— Хорошенькое дело! — раздался в ответ чей-то голос. — Только этого не хватало!

— Да что происходит?

— У этого сумасшедшего Тальмá появились подражатели!

— Как? — воскликнул кто-то из комедиантов. — Уж не появились ли случайно в партере зрители без кюлот?

— Нет, но в креслах первого ряда один молодой человек, воспользовавшись антрактом, видимо, успел остричься, он теперь причесан на манер Тита, это ему сейчас аплодируют.

Между вторым и третьим актом примеру смельчака последовали еще трое или четверо юношей. В последнем акте Тальмá уже имел в зале добрых два десятка подражателей.

Стоит ли говорить, что мода на прически «под Тита» родилась именно в тот вечер?

Когда в конце пятого акта занавес опустился после весьма посредственного финала «Береники», — да простит мне Господь мой недостаток пиетета! — сэр Уильям Гамильтон, предвосхищая мое желание, попросил швейцара узнать у гражданина Тальмá (как читатель помнит, именно так он назвал себя в своем письме к нам), не могли бы мы посетить актера в его уборной, чтобы выразить свою признательность.

Он тотчас послал сказать нам, что это для него большая честь, рассчитывать на которую он не осмеливался, но коль скоро нам так угодно, он примет ее с благодарностью.

Мы направились к нему. Коридор был полон народу, однако при виде дамы, судя по всему из высшего общества, все расступились, пропуская нас.

Тит ожидал нас на пороге, чтобы принять с почетом. Велико же было наше удивление, когда, обратившись к нам на превосходном английском, он спросил нас, а точнее, сэра Уильяма, угодно ли его милости сохранить инкогнито.

Сэр Уильям отвечал, что для него нет никакого резона скрывать честь, которую он оказывает самому себе, явившись выразить великому артисту свое восхищение, и что он бы желал, напротив, быть представленным гостям, собравшимся в уборной Тальмá и, по всей видимости, принадлежащим к мыслящей части общества.

Сэр Уильям не ошибся: Тальмá представил нам одного за другим поэта Мари Жозефа Шенье, у которого собирался приобрести его «Карла IX»; Дюсиса (его «Макбета» он как раз намеревался возобновить на сцене); молодого Арно, чьего «Мария в Минтурнах» он изучал; Лагарпа, который добивался, чтобы он сыграл его трагедию «Густав Ваза»; художника Давида, по чьим эскизам создавались его костюмы; кавалера Бертена, лет шесть назад опубликовавшего свою книгу элегий, а теперь со дня на день намеревавшегося отправиться в Сан-Доминго, где в следующем году ему предстояло умереть; Парни, прозванного «французским Тибуллом» и как раз занятого в то время воспеванием своей Элеоноры, тогда как его брат, быть может, не столь поэтично, однако не менее остроумно воспевал мадемуазель Конта; и сверх того еще пять-шесть молодых людей, если и не успевших создать себе имя, то подающих немалые надежды на это.

Вокруг сэра Уильяма тотчас собрался свой кружок, около меня — свой. Поэты тяготели ко мне, художники интересовались лордом Гамильтоном. Он вступил с Давидом и Тальмá в ученую дискуссию по поводу античного костюма, в то время как я расхваливала кавалеру Бертену и Парни их стихи, а они расточали комплименты моей наружности.

Сэр Уильям, всегда готовый устроить мне очередной триумф, и тут не упустил случая.

Он пригласил Тальмá и всех друзей, находившихся с ним в его уборной, прийти завтра к нам на вечер в «Отель принцев». Если Тальмá согласится почитать стихи Корнеля, Расина и Вольтера, леди Гамильтон со своей стороны сыграет что-нибудь из Шекспира.

Также он попросил Тальмá предупредить друзей, что вечер завершится ужином.

Приглашение было принято единодушно, и мы удалились.

На следующий день в десять утра, если читатель помнит, нас ожидал завтрак у коменданта Бастилии.

XLI

Возвратившись из театра, я поблагодарила сэра Уильяма Гамильтона за чудесный вечер, которым была обязана ему. Люди искусства в конечном счете всегда казались мне тем единственным обществом, для какого я была создана, и если бы, следуя своему истинному призванию, я отдала себя театру, мне, без сомнения, удалось бы завоевать известность, равную известности мадемуазель Шанмеле или миссис Сиддонс.

Утром я велела позвать двух портных и набросала для них рисунки двух костюмов, необходимых мне сегодня же вечером, — один для Офелии, другой для Джульетты. Я сказала этим портным, что они могут взять себе столько помощников, сколько потребуется, лишь бы к восьми вечера оба костюма были готовы.

Они дали мне свое слово, что все успеют, и я, успокоенная этим обещанием, так же как вчера — словом дворянина, данным г-ном де Лонэ, в половине десятого села в карету, чтобы вместе с сэром Уильямом отправиться в Бастилию; но когда мы оказались на бульваре Тампль, толпа, запрудившая его, уже была так густа, что проехать не было никакой возможности. Тогда мы двинулись по улице Тампль, достигли набережной и оттуда направились вдоль Арсенала. Здесь проезд был свободен, ибо мятеж не распространился далее стен Бастилии, и мы повернули налево к Сент-Антуанскому предместью.

Господин де Лонэ ожидал нас, и стол был накрыт с большой роскошью. Он предложил нам приступить к завтраку без промедления, предполагая, что бунт, по всей вероятности, развернется во всем своем блеске ближе к полудню.

Когда подали первое блюдо, мы, увидев изобилие яств и тонких вин, стали упрекать г-на де Лонэ, что он не сдержал своего слова накормить нас так же, как обычно питаются заключенные.

Но он возразил, нисколько не смутившись:

— Миледи, вы поставили условия, но в рамках этих условий вы предоставили мне полную свободу действий. У нас здесь в Бастилии есть самые разные заключенные, от принцев крови до памфлетистов. Итак, на питание принца крови тратится пятьдесят ливров ежедневно; для маршала Франции — тридцать шесть ливров; для бригадных и прочих генералов — двадцать четыре, для советников — пятнадцать, для обычных судей — десять ливров; для священнослужителей — шесть и, наконец, для памфлетистов — экю в день.