Единственная забота, которая так беспокоила князя де Сан Никандро, что он жаловался на нее с трогательной меланхолией, состояла в том, что молодой король слишком добр.
Он немало пекся об исправлении этого дара Небес, столь редко посылаемого монархам.
Принц Астурийский, которого никто бы не упрекнул в подобных благодушных наклонностях, испытывал живейшее удовольствие, сдирая шкуру с живых кроликов. Князь де Сан Никандро усердно расхваливал своему ученику это развлечение, но видя, что его рассказы не вызывают ничего, кроме омерзения, пустил в ход всю свою фантазию и нашел-таки способ: юного принца (ему еще не решались давать в руки ружье) ставили за дверью, в которой была лазейка для кошки, туда загоняли кроликов, и принц убивал их ударом палки.
То был уже кое-какой успех. К этой забаве князь де Сан-Никандро вскоре прибавил еще одну: он научил своего воспитанника издеваться над кроликами, собаками, кошками, детьми, крестьянами и мастеровыми, подбрасывая их на одеяле. Король Карл III, которого он оповестил о подобных занятиях его отпрыска, одобрил их, написав только, что следует сделать исключение для собак, ибо это благородные животные, нужные для охоты. Поэтому юный принц продолжал издеваться над кроликами, кошками, детьми, крестьянами и мастеровыми, ибо они, не будучи благородными животными, не имели права быть избавлены от таких его забав.
Так случилось, что однажды, увидев среди зрителей молодого тосканского аббата, бледного лицом и слабого телом, Фердинанд вздумал подвергнуть его этому испытанию и вполголоса приказал своим лакеям взяться за дело. Те набросились на несчастного, схватили его, швырнули на одеяло и подбрасывали до тех пор, пока он не лишился чувств. Придя в себя, испытывая ужасный стыд, молодой человек бежал в Рим, где заболел и через два месяца умер. Звали его Мадзиньи.
Среди таких-то развлечений и рос принц, становясь неутомимым охотником, прекрасным наездником, несравненным рыболовом, отменным борцом, первоначально отточившим это искусство на товарищах своих детских игр, колотя их по спинам палкой, если им случалось не угодить ему, а потом организовавшим свой собственный полк — он его называл «мои липариоты», так как большинство юношей, из которых полк состоял, были родом с Липарских островов.
Таким образом, нисколько не беспокоясь о государственных делах, принц достиг семнадцати-восемнадцати лет — иначе говоря, возраста женитьбы.
Давным-давно было решено, что его женой станет юная эрцгерцогиня австрийская Мария Йозефа, дочь императора Франца I, но, когда жених и невеста уже обменялись портретами и свадебными дарами и даже велись приготовления к празднествам в городах, через которые должна была проезжать принцесса, Мария Йозефа в день отъезда заболела и скончалась.
Тогда на место той, которая только что печально покинула сей мир, была определена ее младшая сестра Мария Каролина. Она выехала из Вены в апреле 1768 года.
Таким образом, этот царственный цветок появился в своем королевстве весной. Рожденной в 1752 году, ей тогда едва сравнялось шестнадцать. Она прибыла уже хорошо знакомая с секретами австрийского двора и с поручением проводить политику Неаполя в том направлении, которое ей укажет Мария Терезия. Здесь ее мать не ошиблась в своей любимице: природа наделила Марию Каролину умом не по возрасту. Более того, она была не просто образованна, но просвещённа, не только умна, но по-философски мудра. В полном смысле слова, она была прекрасна, а когда сама того желала, и очаровательна.
Я рисую ее такой, какой она была в тридцать семь лет, когда я ее узнала, но по этому можно судить, что она представляла собой в шестнадцать.
Она говорила и писала на четырех языках: немецком, французском, испанском и итальянском. Правда, порой, когда ей случалось разгорячиться, речь ее становилась затрудненной, сбиваясь на бормотание, но ее живые сверкающие глаза и ясность мысли заставляли не замечать этот маленький недостаток.
В жаркие полуденные края она принесла с собой все туманные грезы северной поэзии; ее манила сказочная страна сирен, где родился Тассо, где умер Вергилий; она мечтала своей рукой сорвать ветвь лавра, растущего на могиле певца Августа и у колыбели поэта Готфридова. Ее мужу было восемнадцать лет. Кого она найдет в нем: Эвриала или Танкреда, Ниса или Рено?
Почему бы и нет? Разве она сама не была в одном лице и Венерой и Армидой?
И вот перед ней предстал царственный жених — такой, как я пыталась его описать: с большими ступнями и руками, с толстыми ляжками, громадным носом, говорящий на неаполитанском диалекте, жестикулируя, точно лаццароне.
В брачном контракте королевы был пункт, на который Тануччи не обратил внимания, но которому между тем вскоре предстояло полностью изменить лицо политики Королевства обеих Сицилий.
Там говорилось: «Когда королева подарит Неаполю наследника короны, она получит право войти в Государственный совет».
Правда, прошло целых шесть лет, прежде чем Каролина родила этого самого наследника, зато в двадцать два года она куда более была способна исполнить наказ своей матери.
Сначала королеве представлялось, что ей удастся восполнить недостатки в образовании своего супруга. Это показалось ей тем легче, что послушав, как она беседует с Тануччи и еще несколькими — немногими! — образованными придворными, Фердинанд пришел в крайнее изумление. Неспособный отличить подлинную ученость от умения ловко болтать языком, он восклицал с восхищением:
— Поистине, королева знает все на свете!
Правда, вскоре его восторг заметно поутих, и я не один раз слышала, как он удивлялся:
— Не понимаю, как это при такой-то учености королева умудряется делать еще больше глупостей, чем такой осел, как я!
Тем не менее, в начале их супружества Фердинанд покорно выслушивал все те уроки, что королеве было угодно давать ему, и она научила его читать и писать почти без ошибок. Именно на эти прежние уроки он намекал, когда в добром расположении духа, бывало, называл ее «моя дорогая наставница».
Но чему она так никогда и не смогла его научить, так это изысканным манерам, свойственным дворам Севера и Запада; сама по себе забота об утонченности редка в жарких странах, хотя здесь она более необходима, чем где бы то ни было еще, — речь идет о том нежном, грациозном ворковании, что превращает любовь в язык, состоящий из благоухания цветов и птичьих трелей.
Превосходство Каролины уязвляло Фердинанда; грубость Фердинанда ранила Каролину.
Мы вскоре увидим, к чему привели такое несходство привычек и противоположность характеров.
Итак, вот они перед нами, лицом к лицу, два столь несхожих персонажа: с одной стороны — королева, красивая, высокомерная, изысканная, исполненная достоинства, утонченная, чувствительная, несколько педантичная, легко поддающаяся гневу и с трудом — умиротворению, презирающая своего мужа за вульгарность речей и неповоротливость ума; с другой стороны — король, жизнерадостный, до глупости невежественный и до грубости откровенный, нисколько не озабоченный совершенствованием собственной персоны, чуждый деликатного обхождения, — короче, похожий не на монарха, принца или просто дворянина, а на лаццароне.