С час спустя после этого я услышал крики матросов, перекликавшихся на берегу; я подбежал к окну, которое было к стороне моря, и увидел, что Константин и Фортунат садятся в катер; с ними было человек двадцать, столь богато вооруженных, что хозяев моих скорее можно было принять за государей, обозревающих свои владения, чем за пиратов, которые украдкой перебираются с одного острова на другой.
Я следовал за ними глазами, пока можно было видеть их парус. Ветер дул попутный, и потому он быстро уменьшался и скоро совсем исчез. Я запрыгал от радости: мы оставались одни с Фатиницей.
Наступила ночь. Я вышел, взял с собою и веревочную лестницу. Лицо мое было покрыто бледностью, и я весь дрожал. Если бы кто-нибудь увидел меня в этом положении, верно бы подумал, что я замыслил какое-нибудь злодейство. Но я не встретил никого и дошел до угла стены так, что никто меня не видал.
Пробило девять часов; каждый удар как будто бил по моему сердцу. При последнем ударе к ногам моим упал букет.
Увы, букет был не из одних гелиотропов; тут были еще аконит и синяя ирь. Это значило, что Фатиница совершенно во мне уверена, полагается на мою честь, но душа ее исполнена угрызений совести. Сначала я ничего не понял; но тут был гелиотроп, следственно, она согласна. Я перебросил через стену конец лестницы, и вскоре почувствовал, что она слегка шевелится; через минуту я потянул: лестница была привязана. Я прицепил другой конец довольно крепко для того, чтобы она могла выдержать мою тяжесть, и влез по ней с проворством и ловкостью моряка. Добравшись до верху стены, я не стал потихоньку спускаться и, не расчислив высоты, не зная, куда упаду, бросился в сад и покатился к ногам Фатиницы посреди цветника — материала нашей любовной переписки.
Фатиница вскрикнула, но я уже был у ног ее, обнимал ее колена, прижимал ее руки к своему сердцу, голову мою к ее груди, наконец зарыдал. Радость моя была так велика, что она выражалась, как скорбь. Фатиница смотрела на меня с божественною улыбкою ангела, который отворяет вам небо, или женщины, которая отдает вам свое сердце; в ней было более спокойствия, но не менее блаженства, чем во мне; только она парила, как лебедь, над всей этой бурей любви.
О, какая ночь, Боже мой! Цветы, благоухание, пегие соловья, небо Греции, и посреди всего этого два юных сердца, чистых и любящих в первый раз. О, немногим из бедных смертных суждено испытать такие неизъяснимые минуты блаженства!
Звезды побледнели, день наступил, и я, как Ромео, не хотел узнать зари. Надобно было расстаться; я покрывал поцелуями руки Фатиницы. Мы снова пересказали друг другу в одну минуту то, что говорили во всю ночь; потом расстались, уговорившись видеться и в следующую ночь.
Я воротился в комнату, совершенно измученный своим счастьем, и бросился на диван, чтобы, если можно, перейти от действительности к мечтам. До тех пор я не знал Фатиницы: целомудрие и любовь, соединенные в одной женщине, — это драгоценнейший алмаз, вышедший из рук природы; это первообраз новейший, какого в древности не существовало. У древних были Диана и Венера, целомудрие и сладострастие; но они не придумали божества, которое соединяло бы в себе девственность одной и страсть другой.
Я весь день провел за письмом; так как Фатиницы видеть было нельзя, то другого нечего было мне и делать. По временам я подходил к окну и посматривал в сторону Андроса; многие рыбачьи суда неслись, как птицы, от Пина к Гиаре; но не было ни одного похожего на катер Константина и Фортуната. Видно, дела удержали их еще на день; ничто не возвещало их возвращения, и мы могли надеяться провести ночь спокойно. Наконец, сумерки спустились, ночь стемнела, звезды заблистали, и я снова очутился у ног Фатиницы.
Накануне каждый из нас говорил о себе; в эту ночь уже о другом. Я рассказал ей, как я мучился любопытством, желанием, как проводил целые дни у окна. То же самое было и с ней, как скоро она услышала о нашем сражении, о том, как я ранил Фортуната и боролся с Константином, и как, наконец, Фортунат, которого я вылечил, привез меня с собою уже не как врача, а как брата. Ей ужасно хотелось меня видеть, и через несколько дней она притворилась больною, чтобы меня привели к ней. Она догадалась, что я не без намерения советовал ей прогуливаться, и поняла это намерение, когда нашла в своем гроте книгу, заложенную цветком дрока, тем самым, который на другой день горлица-обличительница вытащила у нее из-за пазухи. Она хотела, чтобы я говорил ей о себе, но я требовал, чтобы она рассказывала о себе, обещая говорить на следующую ночь. Когда она еще меня не видала, она всякий вечер, ложась спать, клала в кошелек три цветка, один белый, другой красный, третий желтый, и прятала его под подушку. Проснувшись утром, она тотчас вынимала наудачу один цветок, и по этому предсказанию была целый день весела или скучна; потому что, если она вытаскивала беленький цветок, это значило, что муж у нее будет молоденький и хорошенький, и тогда она была весела, как птичка; если доставала цветок красный, это значило, что муж будет пожилой и степенный, и тогда она призадумывалась; а если, избави Бог, попадался цветок желтый, о, тогда бедняжка целый день не пела, не улыбалась: ей быть за стариком.
Важная также вещь толкование снов. Фатиница объяснила мне, что видеть во сне кладбище — добрый знак; видеть, что купаешься в чистой воде, еще лучше, а если увидишь, что зуб выпал или змея ужалила, тогда смерти не миновать.
Но часто ее мучили не мечты, а минувшая действительность. Она не могла без ужаса вспоминать о пожаре в Константинополе, как горел дом их, как турки умертвили ее деда и мать, как Константин и Фортунат, сражаясь, увлекли ее и Стефану с собою и избавили от огня и кинжалов. Это воспоминание пролетало иногда перед ее глазами, как облако, и она бледнела, и начатый смех сглаживался на устах ее и заменялся слезами. Что касается до ее воспитания, то она была несравненно образованнее обыкновенных женщин в Греции, которые большею частью не умеют ни читать, ни писать; она, напротив, довольно хорошо знала музыку, чтобы отличаться даже в лондонской или парижской гостиной, и говорила по-итальянски так же свободно и хорошо, как на своем родном языке.
Эта ночь прошла так же, как предыдущая; она была восхитительна и показалась нам ужасно короткою; души наши так гармонировали между собою, что наше несхожее прошедшее совершенно исчезло. Казалось, мы знали и любили друг друга с тех пор, как впервые увидели свет.
Около полудня Константин и Фортунат воротились с Андроса; я хотел было идти к ним навстречу до пристани, но у меня недостало духу.
Константин тотчас пришел ко мне в комнату сказать, что недели через две он снова отправляется на крейсерство; он прибавил, что остановится на несколько времени у острова Сциоса, и спросил, не хочу ли я воспользоваться этим случаем, чтобы пробраться в Смирну и исполнить поручение Апостоли.
Ясно было, что Константину не хочется, чтобы я без них оставался на Кеосе; и потому немногие слова его потрясли все с такими трудами взгроможденное здание моего благополучия. И я вспомнил о маленьком черном облаке в Бискайском заливе, которое превратилось в страшную бурю.
Покинуть Фатиницу! Мне даже и в голову не приходило, чтобы это когда-нибудь могло случиться; а между тем оставаться с нею было невозможно, не подав подозрения Константину и Фортунату. Выпутаться из положения, в котором я тогда находился, можно было только двумя средствами: ехать с Константином или все рассказать ему, покинуть Кеос или остаться там, сделавшись женихом Фатиницы.