Луиза снова покраснела.
— Все это, герцог, мне сложно понять: я проста, малообщительна и, признаться, не думала…
— Не думали, что вас заметят? Не заметить вас невозможно, сударыня.
— Ну, это комплимент!
— Более чем комплимент: это наблюдение. Увидеть ваши глаза и обнаружить, что они черные, ничего не стоит; заметить ваши уста и найти, что они прелестны, а их улыбка полна очарования, — для всего этого довольно заурядной наблюдательности. Я же обнаружил кое-что позначительнее, вы в том убедитесь, — это вопрос моего самолюбия, о котором при дворе всем давно известно.
Сердце г-жи де Майи сильно забилось. За притворной веселостью она насилу скрывала дрожь, которая грозила стать видимой.
— Ну хорошо, герцог, можете посадить меня на скамью подсудимых и подвергнуть допросу, я вам это разрешаю, поскольку не в силах себя защитить.
— О, вы уже на ней сидите, графиня. Послушайте. Я, стало быть, заметил, что черные глаза искрятся, когда они направлены на некую цель, а на губах, таких нежных, столь красноречивых, играет улыбка, полная тайных вздохов, многозначительная…
— Господин герцог!
— Это всегда происходило при появлении одного и того же предмета, прошу вас, признаем это сразу. Для меня не могло быть ничего занимательнее, чем изучать подобное явление. Весь вечер я наслаждался игрой вашего дивного лица. Всю ночь я на расстоянии ощущал так явственно, как будто держал в руках все его струны, трепет сердца, полного сокровищ, тем более бесценных, что вы и сами не ведаете им цены, сердца, богатство которого — любовь.
— Любовь у меня? В моем сердце?
— В вашем, да.
Луиза, бледнея, прижала руку к груди.
— Ради Бога, сударыня! — вскричал Ришелье. — Не забывайте, заклинаю вас, с чего в первую же минуту начался наш разговор: я тогда сразу объявил вам, что у вас нет друга более искренного и преданного, чем тот, каким имею честь быть я.
— Любовь? — повторила она, пытаясь изобразить иронию. — Любовь? О нет, сударь, нет…
— Сударыня, не отрицайте.
— Уверяю вас, сударь…
— Я, сударыня, не позволю себе допрашивать вас и, следовательно, не прошу ни в чем признаваться.
— Необычный вы гость, господин герцог, и я, сказать по правде, вас не понимаю.
— Я имел несчастье внушить вам неприязнь, сударыня?
— Должна сознаться, что вы возбуждаете мое любопытство.
— Это уже очень много, сударыня. Итак, я вам уже сказал, что мне не нужно ваших признаний, ведь это я пришел сюда, чтобы открыться перед вами. Мне требуется одно только ваше согласие.
— В добрый час! Что до сказанного вами по поводу ваших наблюдений…
— Они точны, сударыня.
— Ошибочны, герцог, ошибочны!
— О сударыня, не вынуждайте меня приводить доказательства.
— А я вам говорю, что вы ошибаетесь!
— Зачем вы обвиняете во лжи свои прекрасные глаза, свою дивную улыбку?
— Что такое взгляд? Лучик понимания. Что такое улыбка? Ямочки на щеках.
— Сударыня, это язык сердца.
— Вы называете так улыбку и взгляд праздной дамы?
— Ну-ну, не отрекайтесь от своего чудесного великодушного сердца.
— Вот, теперь вы принялись за мое сердце, а оно холоднее камня.
— Ах! Вы меня задеваете за живое; подумайте о том, графиня, что я обязан защищать интересы, противоположные вашим.
— Противоположные моим? Чьи же?
— Того самого предмета, о котором я только что упоминал: предмета, к которому вчера в Рамбуйе было устремлено столько вздохов и улыбок. О взглядах я больше не скажу ни слова, раз вы того не желаете.
— Докажите мне!..
— Я готов побиться с вами об заклад, сударыня: попробуйте отрицать, что в этот самый миг вы были влюблены! — с жаром вскричал Ришелье. — Опровергните это, и я откажусь от всего того восхищения, что вы мне внушили; отрекитесь от этого, и я в свою очередь приму за ничто ваш сердечный порыв, ваш огненный взгляд и эти вздохи, исполненные восторга; я отвернусь от вас и умолкну.
— Но скажите, наконец, сударь, — вся трепеща, проговорила Луиза, — кого же я, по-вашему, полюбила?
— Короля, сударыня.
Герцог невозмутимо обронил эти два слова, тяжесть которых, подобная громадам двух рухнувших гор, в единый миг погребла под собой всю решимость бедной женщины, все ее попытки солгать.
Она без сил откинулась на спинку кресла, бледная как полотно, глаза ее помутились, губы побелели.
Ришелье не двинулся с места.
— Это ужасно, господин герцог, — прошептала Луиза, — ужасно!
— Вы не можете сказать, что я оскорбляю вас, госпожа графиня, — холодно продолжал он. — В целом свете нет человека, более достойного снискать вашу любовь с тех пор, как вы получили право более не любить своего мужа.
Если первое замечание было ударом, сбившим ее с ног, то второе помогло ей подняться.
С присущей ему беспримерной ловкостью Ришелье только что обеспечил ей в ее же собственных глазах преимущество в их разговоре.
Мало-помалу Луиза пришла в себя: румянец возвратился на ее щеки и во взгляде снова заблестел огонь.
— Не скажу, что вы меня оскорбили, господин герцог, — произнесла она, — но вы терзаете мое сердце, притом жестоко.
— Не дай мне Боже, госпожа графиня, совершить подобное злодейство! Мне терзать вас? О нет! Я поведал вам вашу собственную историю, только я был уверен, что вы и сами ее не знаете.
— Я все еще не знаю ее.
— Полагаю, что так, зато мне она уже известна.
— О!
— И я вас уверяю, что все это совершенно естественно: было бы даже невероятно, если бы вы не полюбили короля, при том, каков он есть.
— Господин герцог, пожалейте меня.
— Э, сударыня, а я что делаю? Какова здесь, по-вашему, моя роль? Я пришел к вам не только вас пожалеть, но и предложить деятельную помощь.
Она обратила на него пылающий взгляд.
— Что вы хотите этим сказать? — вырвалось у нее.
— В двух словах — вот что. Как я вам только что сказал, вчера мне открылось столько ума в ваших глазах, столько любви в вашем сердце, столько благородства в вашей душе, что я догадался, как вы будете страдать от того, что вот-вот произойдет.
— И что же произойдет?
— Я как раз к этому подхожу. Король очень любил королеву.
— Ах! Так теперь он ее меньше любит? — с живостью воскликнула она.