— Отнюдь.
— А выход наружу в нем есть?
— Наружу выходят только окна.
— Зарешеченные?
— Нет.
— Превосходно. Милейший аббат, благодарю вас.
С этими словами, произнесенными с особой выразительностью, Баньер бросился на Шанмеле и затолкал ему в рот весь мякиш его же хлебца.
Затем он закрепил этот ком мякиша во рту аббата посредством платка, затянув его как повязку.
Потом он привязал аббата к решетке камеры полосами ткани, на которые он заблаговременно разодрал свое одеяло.
Затем он стащил с добрейшего аббата его рясу, действуя с ловкостью обезьяны, обдирающей зеленый орех, опустошил его карманы, прежде всего переложив оттуда в свой карман два экю, а Шанмеле сказал:
— Будьте покойны, аббат, я возвращу вам ваши экю, когда приду к вам с просьбой вернуть перстень и оказать мне покровительство.
Потом, поскольку в карманах священника, помимо прочего, нашлись ножницы, он во мгновение ока обрезал свои космы и укоротил бороду.
Затем он накинул рясу, надвинул шляпу и оставил Шанмеле в одиночестве, полуголого и совершенно неузнаваемого.
После этого, ни слова не сказав, нимало не заботясь о чувствах достойного служителя Христова, принужденного выносить такое обхождение, не испустив даже вздоха, он трижды постучал в дверь, которую стражник привычно распахнул перед ним с поклоном, пропуская уходящего аббата.
Баньер круто повернулся к нему спиной, быстрым шагом прошел по коридору, оказался на лестнице, потом проскользнул в маленькую дверь и пропал из виду прежде, чем бедный Шанмеле, по существу не слишком сопротивлявшийся такому повороту событий, успел сделать хоть самую слабую попытку выплюнуть хлебный мякиш, который он до того неторопливо жевал, проявляя тем самым воистину братское попустительство.
На подобную дегустацию кляпа Шанмеле потратил добрых пятнадцать минут; затем, полагая, что, если уж Баньер не убежал за четверть часа, стало быть, он болван и скотина и ему самое место под замком, аббат принялся стонать, трясти решетку и громко стучать ногами о плиты пола.
Коль скоро весь этот шум не произвел ожидаемого эффекта, Шанмеле, ловко извернувшись, высвободил из-под повязки угол рта, чтобы позвать на помощь.
Прибежавшие на крик нашли доброго пастыря стреноженным, как теленок, и перекормленным, как голубь.
Он объяснил, какое насилие учинил над ним сумасшедший, и заключил, что, возможно, тот, кто сумел составить и привести в исполнение столь дерзкий план, был не так уж слаб разумом.
В первые минуты начальник и караульные потеряли голову от изумления.
Они всплескивали руками и воздевали их к Небесам.
Их следующим побуждением было кинуться в погоню за Баньером.
Но вскоре выяснилось, что с двумя экю, позаимствованными им у достойного аббата, беглец в двадцати шагах от заведения нанял фиакр, который, едва мнимый священнослужитель сел в него, в то же мгновение помчался по дороге.
Начальник приказал седлать коней, и возле заставы фиакр настигли.
Он был пуст.
Баньер, сообразив, что за ним снарядят погоню, сошел на полдороге.
Затем он тотчас переплыл через реку на лодке.
Проследили за лодкой.
На другом берегу он вновь нанял фиакр.
Теперь его больше никто не преследовал.
Весь дом умалишенных гудел до утра, и аббату пришлось сто с лишним раз пересказывать историю этого удивительного бегства, поскольку каждый выспрашивал все новые подробности, так что он мог бы сказать, подобно Энею:
Et quorum pars magna fui. [49]
На следующий день в полдень карета чрезвычайно роскошного вида въехала во двор Шарантона.
Из нее вышла женщина, на сей раз одна: это снова была Олимпия.
Не столько шагом, сколько бегом она устремилась к кабинету начальника, к которому ранее посылала просьбу принять ее.
Когда она проходила через двор, ей весьма учтиво, во-первых, воздавая дань ее красоте, во-вторых, из почтения к столь богатому экипажу, поклонились два офицера военной полиции, которые направлялись прочь, держа в руках бумаги, похожие на те, какими всегда снабжаются полицейские, собираясь кого-нибудь арестовать.
Едва заметив этих офицеров, Олимпия поспешила явиться к начальнику.
Переступив порог его кабинета, она спросила:
— Сударь, как поживает узник, которого я видела вчера, ну, тот безумец?
— Сударыню интересуют безумцы? — осведомился начальник.
— Как, сударь? — Олимпия была удивлена. — Я не имею чести быть узнанной?
— Ах, да, помню! — начальник отвесил поклон. — Вы вчера уже были здесь, сударыня.
— Да, сударь, и со мной приходил господин герцог де Пекиньи.
— Чтобы посмотреть на номер седьмой, — уточнил начальник, при упоминании имени герцога кланяясь еще ниже.
— Совершенно верно.
— Так вот, к моему величайшему прискорбию, сегодня вам не придется увидеть его.
— И почему же я не смогу увидеться с ним, сударь?
— Потому, сударыня, что это просто-напросто невозможно.
Олимпия подумала, что не положено видеться с узниками без разрешения, и, сжав свои тонкие губы, вытащила из кармана бумагу:
— Приказ короля.
— И что же велено делать, сударыня?
— Велено немедленно выпустить на свободу Баньера, числящегося в списках заведения в камере под номером семь, что находится в каменной галерее.
Начальник побледнел.
— Что такое, сударь? — спросила Олимпия. — Вы колеблетесь исполнить приказ его величества?
— Нет, сударыня, я не колеблюсь; но знаете, есть поговорка…
— Какая поговорка?
— Где нету ничего, там и король бессилен.
— Что это значит?
— Сударыня, умалишенного, которого вы требуете, сегодня уже нет здесь.
— Как это уже нет?
— Нет. Он вчера вечером сбежал, и его не удалось поймать.
Олимпия вскрикнула; бумага, ставшая бесполезной, выскользнула из ее рук.
— Но в конце концов, — пролепетала она, — как это случилось?
Начальник во всех деталях пересказал ей историю побега.
— И, по вашим словам, неизвестно, что с ним сталось? — вскричала Олимпия.