— Какого? — спросила Олимпия.
— Crescite et multiplicemini [56] .
— А что это означает?
— Это церковная латынь, сударыня, а объяснить, в чем ее смысл, вам может только супруг.
И тут друзья, такие добрые, такие радостные, сердечно обнялись. Баньер во что бы то ни стало хотел проводить Шанмеле, но тот отказался: его ждала постель в доме викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет.
И, напротив, он сам проводил своих подопечных до фиакра, который повез их к дому Олимпии.
А затем, умиротворенный мыслью о добром деле, так успешно завершенном, он вернулся в дом священника и уснул сном праведника.
А теперь да будет нам позволено покинуть нашего превосходнейшего аббата, чья судьба не внушает нам никаких опасений, в уютной постели, под кровом его друга, викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет, и последовать за новобрачными (признаемся, нашими излюбленными персонажами).
Две их жизни, прежде разделенные, отныне слились воедино. Они молоды, чувствуют себя сильными, у них есть средства, с которыми можно прожить четыре года, и, чтобы разлучить их, потребовалась бы самая ужасная и воистину непредвиденная катастрофа.
Увы! Беда незрима, как смерть, о ней не догадываешься, пока она не коснется тебя, обжигая болью!
Олимпия приказала вознице ехать прямо к ее дому: он был в двух шагах.
По ее приказу камеристка приготовила все ее наряды и белье. Получилась груда, заполнившая всю спальню.
Едва лишь Олимпия успела подумать о том, как трудно будет путешествовать с подобным багажом, как Баньер уже нашел средство избежать этих хлопот.
— Положим, — предложил он, — все это в огромный ящик, да и отправим его в Лион, а сами налегке, без лишнего багажа, двинемся на поиски нашего жилища и будем ждать прибытия вещей.
— Тогда помогите мне, — сказала Олимпия, — потому что вы правы.
И Баньер вместе с Олимпией принялся наполнять сундуки всем тем, что составляло имущество этой пары.
В то время как они, спеша и веселясь, предавались этому занятию, вбежала озабоченная камеристка, знаками давая понять своей госпоже, что она должна ей сказать нечто важное.
— Что ж, подойдите сюда, — велела ей Олимпия. Камеристка в самом деле приблизилась и зашептала что-то хозяйке на ухо.
Олимпия покраснела.
Видя, как она зарделась, Баньер тоже покраснел и отвел глаза.
Увы, бедный Баньер! Он понял, что жену уже начинает стеснять его присутствие.
На минуту Олимпия задумалась.
— Олимпия, что с вами? — спросил Баньер, и в его голосе нежности было еще больше, чем ревнивой тревоги.
— Меня ожидает что-то неприятное, мой друг, — сказала Олимпия.
— Ох, так говорите же скорее!
— Господин де Майи прислал ко мне посланца.
— Господин де Майи?!
— Да. Этой ночью от отбыл в Вену, но перед отъездом…
— Он вам написал?
— Думаю, да.
— Ах! — простонал Баньер.
И отвернулся, взволнованный, несчастный, потрясенный.
— Мне нужно принять его? — самым естественным тоном осведомилась молодая женщина.
— Как вам угодно, Олимпия.
— Это не ответ.
— В своих поступках вы полностью вольны.
— Вы не поняли, — сказала Олимпия, слегка задетая. — Я вас не спрашиваю, позволяете ли вы мне принять посланца, я только спросила, прилично ли будет, если я его приму, — да или нет, вот и все.
— Вы, милая Олимпия, более тактичны и более сведущи в этих материях, чем я, — отвечал Баньер, чье сердце колотилось куда сильнее, чем ему бы хотелось, а голос дрожал от ревности, хотя он изо всех сил старался это скрыть.
— Ступайте за этим посланцем и приведите его сюда, — приказала Олимпия камеристке.
Та тотчас убежала, полная той радости, какую всегда испытывают слуги, если им тем или иным способом удастся ввести своих господ в смущение.
Тут же вошел посланец. В руках он держал довольно большое, вчетверо сложенное письмо.
— Для мадемуазель Олимпии де Клев от господина графа де Майи, — возвестил он.
Потом, только теперь заметив бледного молодого человека, стоявшего в сторонке, он прибавил:
— Или для господина Баньера.
Затем, отвесив учтивый поклон, он повернулся и вышел, не проявив ни малейшего смущения, а ведь между тем его визит основательно потревожил молодую пару.
Письмо он отдал Олимпии, и теперь она держала его в руке.
Жестом она велела камеристке удалиться, и они с Баньером остались одни.
И тут она протянула письмо своему мужу.
— Это послание в вашем распоряжении, — сказала она, — как и все письма, которые я буду получать отныне.
— Нет, — ответил Баньер, и его сердце преисполнилось радости и вместе с тем печали, — нет, оно вручено вам, Олимпия. Читайте.
— Почему бы вам самому не прочесть, друг мой? Ну, скажите, почему?
— Потому что мне заранее известно все, что говорится в этом письме.
— Вы это знаете?
— Догадываюсь.
— Вы?
— Безусловно; это ведь легко, а мне тем более, угадать, о чем может писать человек, который любил вас и потерял.
— Но ведь письмо адресовано не только мне, но и вам тоже, так сказал посланец…
— Да, но я знаю и то, что он может сказать мне. Олимпия взяла его за обе руки.
— Ну же, Баньер, — нежно проговорила она, — разве так необходимо, чтобы в первый же час нашего супружества письмо, которого я не ждала, присланное против моего желания, внесло смятение в ваш ум? Да прочтите же, может быть, в нем содержится совсем не то, что вы предполагаете.
— Думаете, там угроза? — спросил Баньер, хмуря брови, и протянул руку за письмом.
Однако теперь уже Олимпия отдернула его.
— Нет, — храбро заявила она, — человек, написавший это, не способен на низость, поверьте мне, Баньер.
— Вы знаете, что у него на сердце, — отвечал Баньер с горечью.
— Да, — сказала Олимпия.
— Тогда вы должны знать и то, что сказано в его письме, и нам нет надобности его читать.
— Да, — согласилась Олимпия, — нам не нужно читать его, особенно сейчас. Мы его прочтем позже, когда граф будет в Вене, на берегу Дуная, а мы — в нашем маленьком лионском дворце, на берегу Соны.