— Потому-то я и говорю, — продолжал Шанмеле, — что обращаюсь только к мадемуазель де Клев.
— Сударь и дорогой друг, — сказала Олимпия, — у меня драгоценностей луидоров на сто и еще примерно на двести — нарядов, белья и мебели, которую можно продать.
— Вы продадите все это?
— Конечно.
— А зачем?
— Потому что мы, мой муж и я, не собираемся оставаться в Париже, здесь мы слишком на виду, это рискованно, да и жизнь здесь чересчур дорога.
— Стало быть, вы уезжаете…
— В Лион, где мое имя пользуется успехом; в Лион, возможности которого мне известны; в Лион, где я, если буду играть, смогу жить вполне прилично, не имея нужды быть актрисой нигде, кроме как на подмостках.
— Чтобы доехать до Лиона, вы истратите по десять луидоров каждый.
— Примерно так.
— Это уже двадцать луидоров.
— Да.
— Вот ваша казна уже и подтаяла. А это не все. Погодите. Как только вы приедете в Лион, вам придется месяца два ждать ангажемента, и это время надо прожить.
— Что ж! С двумя сотнями ливров в месяц, мой дорогой аббат, мы как-нибудь выкрутимся, — заявил Баньер.
— Ох, нет, госпоже Олимпии даже одной не прожить на такую сумму, — вздохнул Шанмеле. — Она и сама это подтвердит.
— Олимпия Клевская не смогла бы, — возразила молодая женщина, — но госпожа Баньер сумеет сделать многое из того, с чем не справлялась мадемуазель де Клев.
— Вот как раз этого необходимо избежать, — запротестовал Шанмеле. — Напротив, госпожа Баньер должна быть счастливее Олимпии Клевской, иначе наша общая цель не будет достигнута.
— Да, но мы ее достигнем, если оба станем играть на сцене, — сказал Баньер. — Олимпия может заработать шесть тысяч ливров, она ведь такая талантливая. Я буду зарабатывать от тысячи двухсот до тысячи пятисот. Знаю, что и это мне будут платить ради нее, но, в конце концов, заплатят же; с этой суммой мы будем счастливы, каждый сможет тратить столько, сколько получает: она — шесть тысяч ливров, я — тысячу пятьсот.
— В браке все поровну, — заметила Олимпия.
— Так вот, наперекор всем этим доводам, наперекор этой взаимной любви и обоюдной преданности я настоятельно прошу вас не возвращаться в театр.
— Тогда мы умрем с голоду, друг мой, — напомнила Олимпия, — и, позвольте вам заметить, Богу будет не так уж приятно видеть, как два существа, соединенные святыми узами, чтущие и прославляющие его самой своей любовью, которая ныне очищена браком, умирают голодной смертью, губя свою жизнь в этом мире, чтобы обеспечить себе спасение в том.
— Нет, — отвечал Шанмеле. — Именно потому, что Господу не будет приятно такое видеть, он — заметьте это, любезный друг, — всегда пошлет помощь тем, кто умирает или готовится умереть с голоду; Бог не отказывает в помощи, когда она заслужена, а часто и тогда, когда не заслужена.
— О! — с сомнением покачал головой Баньер.
— Господь очень добр, — с тем же выражением сказала Олимпия, — но ведь сказано: «Помоги себе сам, тогда и Бог тебе поможет».
— Но в конце концов, — вскричал Шанмеле, казалось, побежденный этой ссылкой на авторитет священной книги, — разве вы не возблагодарили бы Господа, если бы он послал вам средство спасти свои души, живя счастливо, бок о бок, рука в руке, как в эту минуту, и ожидая, когда Баньеру подвернется достойное место, которого не может не найти такой образованный человек, или пока не случится одно из тех событий, что изменяют лик судьбы?
— Дорогой господин де Шанмеле, — вздохнула молодая женщина, — мы и впрямь были бы счастливы, мы бы действительно возблагодарили Всевышнего, но где же такое средство? Поверьте мне: соединив, вот как сейчас, наши четыре руки и застыв в блаженной мечтательности, мы ни на шаг не приблизимся к тому обеспеченному существованию, что вы нам обещаете.
— Кто знает? — произнес Шанмеле.
— Ох, господин аббат, мне известно, что в любви Господней много сокровищ, но это сокровища не из числа бренных. Такие если где-нибудь и встречаются, то на земле. Можно найти жемчужину в устричной раковине, кошелек на большой дороге, наследство у нотариуса в ящике стола; но за пределами мира сего бедным влюбленным не найти материального пропитания, милый господин де Шанмеле, а если вы спросите Баньера, он вам скажет, что расположен прожить в материальном мире как можно дольше.
— Да уж, черт возьми, — сказал Баньер, — ведь я такой счастливый!
— Ну, хорошо, — не отставал Шанмеле, — а предположим на минуту, что всеблагой Господь, тронутый вашей доброй волей, соблаговолил бы ради вас сотворить одно из таких чудес: допустим, на своем пути вы бы наткнулись на одно из тех бренных сокровищ, которые, видимо, прельщают вас больше, чем сокровища небесного милосердия…
— Не будем предполагать ничего такого, дорогой господин де Шанмеле, — прервал его Баньер. — Ведь именно подобные предположения я некогда лелеял, причем там успех был более вероятен, чем сейчас.
— Когда же это было?
— Всякий раз, когда я брал деньги моей дорогой Олимпии и отправлялся играть. «Если бы Бог ради меня совершил чудо, — говорил я себе, — я бы выиграл целое состояние!..»
— И что же?
— Так вот, милейший аббат: я всегда проигрывал. Того, чего Господь не сделал для меня, когда я помогал себе сам, он тем более не сделает, если я стану ждать богатства, покоясь на нашем ложе, как советует господин де Лафонтен, собрат вашего деда. О, если бы сейчас у меня были все те деньги, которые я так безрассудно проиграл!..
— Вы их утратили, мой добрый друг, — сказал Шанмеле, которому, видимо, очень хотелось убедить Баньера, — потому что Бог не одобряет карточной игры.
— Однако, — рискнул возразить наш герой, — те, кто их у меня выиграл, тоже ей предавались.
— Быть может, выигрывая, они потеряли больше, чем вы. Ну же, признайте это мое допущение.
— Я был бы рад, если бы это можно было признать, — вздохнул Баньер. — Чего уж лучше? Освистанный Митри— Дат заставил меня забыть рукоплескания Ироду.
— Что ж, значит, я сделаю так, что вам придется признать это, маловер! — с улыбкой вскричал Шанмеле. — Сколько вам требуется в год на двоих, чтобы быть вполне счастливыми?
— Три тысячи шестьсот ливров, — уверенно произнесла Олимпия. — Каждый человек может прожить на такие деньги, ну, и я, как все. Мы поселимся на отшибе, не станем никого принимать, не будем путешествовать.
— Наконец-то, — сказал Баньер, влюбленно глядя на Олимпию, — мы были бы очень счастливы.
— Так вот, — продолжала Олимпия, — эта сумма у нас есть, на год хватит. В году для влюбленных те же триста шестьдесят пять дней, как и для всех прочих. Если хотите, мы можем взамен на услугу, которую вы нам оказали, пообещать вам, что триста шестьдесят пять дней будем ждать, не совершит ли Господь для нас чудо; мы подождем, но на триста шестьдесят шестой день все равно придется… Шанмеле в свою очередь покачал головой.