— Вы?.. Вы, кому пришлось всего лишь усомниться, вам было легко простить. К тому же вы прекрасно знали, что я невиновна. Но я, разве я могу сомневаться? Разве доказательства не были у меня перед глазами?
— Доказательства! — закричал он. — У вас есть доказательства! Да что же они доказывают?
— Я видела вас.
— Вы видели, что я кокетничал, играл, лгал, расточал этой женщине притворные улыбки, все затем, чтобы вас встревожить, а сам следил за вашим поведением, чтобы получше рассчитать действие своих жалких маневров. Вот и все, что вы видели.
— И ужин в десять часов.
— Уже десять часов, а я здесь, у ваших ног.
— Вот это и делает вас человеком чести, не правда ли? — с бесконечным презрением осведомилась она. — Но есть еще одно обстоятельство, о котором вы забыли и которого довольно, чтобы обесчестить вас в моих глазах.
— О чем вы, Олимпия? — в страхе пробормотал он.
— И вы хотите, чтобы я ответила?
— Умоляю вас об этом!
— Было бы лучше, если бы женщина, в жертву которой вы так недостойно принесли меня, была столь же верной и деликатной, как я; она бы тогда удовольствовалась тем, что хранила бы залоги вашей любви в своих шкатулках, чтобы никто из тех, кому они до сих пор принадлежали, не мог их узнать.
Растерявшись под обжигающим взглядом Олимпии, Баньер на миг даже заслонил свои ослепленные глаза ладонью.
— Что вы сказали? — прошептал он. — Какие залоги любви? Какие шкатулки?
— Да, лгите теперь, попытайтесь обмануть меня!
— Я не понимаю.
— О! — пожала плечами она. — До чего же вы жалкая натура, господин Баньер, и как вы мало заслуживаете любви сердца, подобного моему! Так вы полагаете, будто я всполошилась, услышав, как вы назначаете свидание этой женщине? Да бегайте на свидания хоть ко всему Лиону сколько угодно, я бы и думать об этом не стала!
— Тогда откуда же эта скорбь, которая произвела на вас такое ужасное действие? — спросил Баньер.
— Из-за вашей низости, вашего бесчестия. Он вздрогнул и вскинул голову:
— Вы оскорбляете меня из-за малой ошибки.
— Малая ошибка? Ах! Вот как вы называете поступок, за который, вздумай я рассказать о нем в полицейском участке, вас бы через два часа уже заперли в Пьер-Ансиз?
— Меня заперли бы в тюрьму за то, что я согласился явиться к Каталонке на ужин, хотя даже и не пошел на него?
— Речь не о ваших свиданиях! — вскричала она с яростью.
— Тогда о чем же? Вы кончите тем, что сведете меня с ума!
— Лучше мне свести вас с ума, чем прилюдно изобличить как вора!
— Вора?! — закричал он, бледнея до мертвенной синевы. — О! Поосторожнее, сударыня!
— Да, не правда ли? Когда начинают с того, что женщину обкрадывают, потом ее уже и бьют! Вы изобьете меня и отправитесь похвастаться этим подвигом перед Каталонкой.
— Олимпия! Олимпия!
— Но в один прекрасный день вы и ее обворуете и станете бить ради другой.
— Олимпия, я теряю рассудок! Берегитесь, я больше не отвечаю за себя!
— О! С вашей помощью мое кольцо отправилось в путь, чтобы странствовать до того дня, когда оно окажется в судейской канцелярии в качестве вещественного доказательства.
— Кольцо! — простонал Баньер. — Это правда, я о нем забыл!
И, рухнув к ее ногам, он стал биться лбом об пол.
— Ах, — воскликнула она, — вы мне отвратительны! Вам только этого не хватало — трусливой гнусности. Встаньте, сударь, полно, во мне нет больше ни гнева, ни печали. Ступайте к той, которой вы назначили свидание, и скажите ей, что отныне она может спокойно прогуливаться с моим кольцом, я не стану срывать его у нее с пальца.
Баньер поднял голову; его лицо было изборождено ручьями слез.
— Олимпия! — пролепетал он. — Что вы сказали?
— Я сказала, что дарю этой женщине кольцо, которое вы ей уже преподнесли, похитив его у меня. Я освобождаю вас обоих от мук совести и от каторги.
Баньер выпрямился, весь дрожащий, взъерошенный:
— Что? Я отдал ваш перстень Каталонке?
— И она носит его на пальце рядом с кольцами других своих любовников; а могла бы оказать вам честь хоть тем, чтобы надевать только его. Рубин того стоит.
— Вы говорите, что Каталонка носит на пальце ваш рубин?
— Рубин господина де Майи. Да, господин Баньер.
— Олимпия, отправимся сейчас же к Каталонке: если это кольцо у нее на пальце, мы заставим ее признаться, от кого она его получила.
— О!
— Олимпия, я вам клянусь всем, что есть в этом мире святого, клянусь моей любовью к вам… вас это оскорбляет… моей верой… вы смеетесь! Я задыхаюсь от бешенства, от горя, от жалости! Я клянусь вам памятью вашей матери, что никогда не давал Каталонке этого кольца!
— Однако оно у нее на пальце! Поклянитесь заодно, что вы у меня его не крали!
— Я украл у вас его, да, украл! Это слово не такая невыносимая кара. Я украл! Олимпия, это правда, но я взял его, чтобы продать, поставить то, что за это выручу, на карту и разбогатеть. Олимпия, я больше не в силах лгать, да и к чему? Доказательства моей вины налицо. Я продал рубин еврею Иакову, он вам это подтвердит. Я и не думал никогда об этой женщине. Отдать ей ваш перстень! О! Да я бы лучше умер!
— Вы собирались отдать ей свою любовь.
— Олимпия, не думайте так. И потом, что я значу, чего стою? Да ничего, я ничтожество, но отдать ваше кольцо? Никогда, Олимпия, никогда!
Олимпия покачала головой с такой леденящей холодностью, что Баньер окончательно пал духом.
— Вы мне не верите? — пробормотал он.
— Нет.
— Не будьте настолько непреклонны, вы же потом пожалеете об этом. Через полчаса вы получите свидетельство моей правдивости: я сейчас же побегу к еврею. О! Нет, я туда не пойду, вы еще подумаете, что я сговорился с ним; я останусь здесь. Ступайте к нему сами, Олимпия, или лучше пошлите записку, а то вы совсем разбиты, вам нельзя сейчас ходить. Боже мой! Имейте жалость, вы же видите, что я не лгу! Взять у вас этот перстень было преступлением, но все-таки не кражей: мне самому ничего не перепало из тех денег и я уж куда как далек был от того, чтобы позволить этой женщине попользоваться ими. О, не мучьте меня! Я ненавидел этот перстень, он был для вас памятью, и это воспоминание, быть может, сладостное для вас, для меня было нестерпимо, ужасно, отвратительно! Олимпия, умоляю, оставьте эту бесстрастную позу, не доводите меня до отчаяния! Вы меня обвиняете, я защищаюсь. Так прибегнем же к доказательствам: у вас будет время приговорить меня, когда доказательство будет у вас в руках.