По окончании урока герцог отпустил учителя и подошел к Лоренцо; тот забавлялся тем, что пробивал золотые цехины остро отточенным дамским кинжальчиком, необыкновенный закал которого позволял юноше испытывать свою ловкость — мы даже сказали бы «силу», не звучи это слово смешно в применении к столь расслабленному созданию, как Лоренцо, — на столбике из двух-трех монет сразу.
— Какого черта ты этим занимаешься? — осведомился герцог, с минуту понаблюдав за его действиями.
Сами видите, ваше высочество: как и вы, я набиваю руку.
— То есть как набиваешь руку?
— Очень просто, на своем оружии: этот маленький ножичек — моя шпага; не думаете же вы, что, когда у меня появятся причины на кого-нибудь обижаться, я по глупости стану напрашиваться на ссору, чтобы, держа на острие клинка его жизнь, заодно подвергать той же опасности свою? Я не такой дурак, государь! Когда имеешь несчастье ходить в фаворитах у герцога Алессандро, нужно извлекать по возможности всю пользу из своего положения. Я подкараулю своего обидчика где-нибудь на пороге и всажу ему мой ножичек прямо в горло! Приглядитесь, ваше высочество, до чего он мил, этот кинжальчик, не так ли?
Герцог взял кинжал и повертел его в руках. Действительно, изящная вещица была чудом искусства, и он с видом ценителя залюбовался рукояткой тончайшей чеканки.
— О! Восхищения заслуживает не так рукоять, как клинок, — заметил Лоренцо. — Судите сами, колет, как игла, а крепок, будто двуручный меч нашего врага короля Франциска Первого.
— Где это ты купил подобную редкость? — спросил его герцог.
— Купил? — промолвил Лоренцо. — Да разве купишь за деньги такое диво? Мне подарил его двоюродный брат, Козимо делле Банде Нере. Вообразите, он, бедненький, занялся химией, чтобы не умереть от скуки у себя в Треббио: придумал какой-то новый способ травить котов и закаливать сталь. От его отравы кошки издыхают за пять секунд, а сталь его закалки режет порфир. Угадайте, кого я встретил в последний раз, когда я гостил у него? Бенвенуто Челлини, того самого, что отказался работать для вас; этот задира очень хвастался, как он уложил коннетабля Бурбона метким выстрелом из аркебузы. Он привез кинжал для Козимо, а тот подарил его мне. По этой причине я не спешу поднести его вам: дареное не дарят… А потом, кинжал мне и самому пригодится… Я должен убить кое-кого!
— Не глупи, для чего тебе самому утруждаться? Скажи, кто тебе мешает, а уж я тебя от него избавлю.
— Ах, как вы, монсиньор, непривередливы в делах отмщения! Вы ведь избавите меня от него руками какого-нибудь сбира, верно? Э! Да вы, выходит, ни во что не ставите удовольствие самому расквитаться за свои обиды, ощутить, как тонкое, на совесть закаленное лезвие проскальзывает между ребер, лизнуть этим узким стальным жалом сердце ненавистного врага? К примеру сказать, разве минувшей ночью не доставило вам больше радости собственноручно убить маркиза Чибо тем отличным выпадом, которым вы ему, похоже, насквозь продырявили оба легких, нежели
поручать отделаться от него Джакопо — тот зверски перерезал бы ему глотку, либо Венгерцу — этот скотски выпустил бы ему все кишки?
— Проклятье! Ты, кстати, мне напомнил. Ты знаешь, что второй не умер?
— Ба!
— Да, да, его кровавый след привел от дома Чибо к дому Бернардо Корсики, так что его взяли под стражу у Корсини, а заодно прихватили и хозяина. Не очень-то велик труд!
— И кто это был?
— Сельваджо Альдобрандини. Этот Маурицио, канцлер Совета восьми, все-таки весьма расторопный малый… Ты должен отдать ему справедливость, мой дорогой!
— Да, это так. Этот расторопный малый, конечно, сообщил вам и еще кое-что?
— Я ни о чем больше его не спрашивал.
— Это просто прелестно! Словно канцлер полиции только и должен отвечать о том, что его спрашивают! В таком случае, по его предположениям, маркиз Чибо и Сельваджо Альдобрандини возвратились во Флоренцию одни?
— Да, именно так он считает…
— И он ни словечком не обмолвился вашему высочеству еще кое о ком?
— Нет.
— Не упоминал ли он при вас случайно Филиппо Строцци?
— Ах, верно! Я и сам задал канцлеру вопрос о точном местонахождении Строцци.
— И он вам ответил?
— Еще бы! Канцлер полиции дает ответы на все вопросы.
— Так где же сейчас мой дорогой дядюшка?
— В своей крепости Монтереджоне.
— Скажите пожалуйста! Я вижу, что непростительно ошибался на счет моего друга Маурицио…
— В чем именно?
— В том, что по старой памяти числил его в глупцах, а теперь вижу, что, решительно, он непроходимый дурак.
— Но что тебя заставило передумать?
— То, как он осведомлен.
— Вот тебе раз! Филиппо Строцци…
— … вчера в три часа пополудни покинул Монтереджоне.
— И в эту минуту…
… он во Флоренции.
— Строцци во Флоренции?.. — воскликнул герцог. — Быть того не может!..
— Да ведь и то сказать, — продолжал Лоренцино с присущей ему насмешливостью, — он не такая значительная особа, чтобы из-за его приездов и отъездов устраивать переполох: подумаешь, глава недовольных… Не он ли дважды покушался на жизнь вашего высочества: в первый раз, набив порохом сундук, на который у вас вошло в привычку присаживаться, так как был осведомлен о том, что ваше высочество носит кольчугу… А кстати, как ваша кольчуга?
— И не спрашивай.
— Она нашлась?
— Ее невозможно отыскать.
— Следует поручить розыск Маурицио: с ним ничего не утеряешь, кроме политических изгнанников… По счастью, их отыскиваю я…
— Что за чертовщину ты несешь?
— Я только говорю, монсиньор, что, не имей вы бедного Лоренцино, чтобы было кому печься о вас, ну и дела здесь творились бы!..
— Я высоко ценю его заботы, мой милый, тем более что, если опустеет завтра трон, к нему отойдут все права сидеть на нем.
— Монсиньор, я стану домогаться трона, когда на нем можно будет не только сидеть, но и прилечь с удобством.
— Слушай, Лоренцино, — обратился к нему герцог, возвращая кинжальчик, который он до этого времени небрежно крутил в пальцах (заполучив оружие назад, молодой человек поспешил сунуть его в чехол у пояса). — Мне надо кое о чем с тобой посоветоваться… Я ведь считаю тебя своим единственным другом.
— Рад, что наши мнения совпадают, монсиньор, — последовал ответ.
— Будь я склонен вообще на кого-нибудь полагаться, то доверился бы тебе, — продолжал герцог, — но для этого от тебя потребовалось бы служить мне так же успешно в любви, как в политике.