Жорж возвратился к двери, прислушался и понял, что в коридоре находится часовой.
Затем он вновь подошел к окну и открыл его. На улице не было часовых; полагались на массивные решетки, которые казались надежнее самой бдительной охраны.
Итак, надежды бежать без посторонней помощи не было.
И все же Жорж ожидал помощь; оставив окно открытым, он пристально смотрел в сторону особняка Коанье, который, как мы уже сказали, возвышался напротив здания полиции. И действительно, к своей радости, примерно через час Жорж увидел, что в комнату напротив окна тюрьмы швейцар особняка привел Мико-Мико с бамбуковым шестом на плече. Арестант и Мико-Мико обменялись одним лишь взглядом, но этот взгляд, каким мгновенным он ни был, вернул Жоржу спокойствие духа.
С этого момента Жорж казался безмятежным, как будто он находился в своем доме в Моке. Лишь внимательный наблюдатель заметил бы, как порою хмурились его брови и он проводил рукой по лбу; за внешне спокойным обликом крылись тревожные, мятежные мысли, которые, словно бушующее море, своим приливом и отливом волновали Жоржа.
Однако проходило время, и не было никаких признаков какого-либо беспорядка в городе. Не слышно было ни боя барабана, ни лязга оружия. Два или три раза Жорж подбегал к окну, обманутый донесшимся шумом, но всякий раз шум, принятый им за барабанный бой, оказывался грохотом проезжавшей по улице телеги с бочками.
Наступала ночь, и по мере ее приближения возбуждение Жоржа возрастало. В лихорадочном волнении он шагал от двери к окну; выход по-прежнему охранялся часовыми, а окно было прочно зарешечено.
В раздумье Жорж прижимал руку к груди, лицо его слегка искажалось, и это свидетельствовало о том, как сильно бьется его сердце, от чего не застрахован даже самый мужественный человек в момент грозных поворотов судьбы. Разумеется, он думал об отце, который не подозревает о нависшей над семьей опасности.
Что касается губернатора, то, как ни велика была неприязнь к нему Жоржа, потерпевшего неудачу, подобно проигравшему игроку, он не мог не понимать, что губернатор, с присущим аристократу тактом, желал его спасти, и, лишь после того как Жорж отверг все его предложения, приказал его арестовать.
Итак, Жорж Мюнье был арестован по обвинению в государственной измене.
Сумерки сгущались. Жорж взглянул на часы: была половина девятого, в десять часов должно было начаться восстание.
Подняв голову, Жорж вновь взглянул на особняк Коанье; в комнате напротив мелькнула тень, затем Жоржу подали знак. Он отошел от окна; какой-то сверток пролетел сквозь прутья решетки и упал посреди камеры.
Бросившись к свертку, Жорж поднял его: в нем были веревка и напильник; то была помощь извне, которую с нетерпением ждал Жорж. Теперь свобода зависела от него, но он желал воспользоваться ею в тот момент, когда начнется восстание.
Жорж спрятал веревку под матрац; когда наступила полная темнота, он начал подпиливать прутья решетки.
Прутья находились на таком расстоянии один от другого, что, убрав один из прутьев, Жорж смог бы пролезть в образовавшийся проем.
Однако дело продвигалось медленно: пробило девять часов, половина десятого, десять; узник продолжал пилить железную решетку, как вдруг ему показалось, что в конце улицы Правительства, подле театра и в порту, вспыхнули яркие огни, но ни один патруль не появился на улице, ни один солдат не возвращался в свою казарму. Жорж не мог понять причин бездеятельности губернатора; он слишком хорошо знал его и был уверен, что тот предпримет охрану города; между тем город, казалось, оставался без охраны, словно всеми покинутый.
Но вот в десять часов Жорж услышал гул, доносившийся со стороны Малабарского лагеря; именно оттуда, очевидно, должны были появиться повстанцы, собравшиеся на берегу Латанье. Жорж принялся действовать более энергично: внизу прут был уже перепилен, он начал пилить сверху. Гул усиливался: сомнений не было — то был гул многих тысяч голосов.
Лайза сдержал слово; радостная улыбка появилась на лице Жоржа, гордость озарила его чело; значит, будет битва, и если суждена не победа, то, во всяком случае, борьба!
И он, Жорж, присоединится к схватке: прут решетки уже еле держится! С бьющимся сердцем он напряг слух: шум приближался, а свет, который он заметил раньше, становился все ярче. Был ли то пожар в Порт-Луи? Едва ли: не было слышно криков отчаяния.
Более того, в нарастающем гомоне можно было различить скорее возгласы ликования, чем угрозы, не слышалось бряцания оружия, а улица, где находилось здание полиции, оставалась пустынной.
Жорж прождал еще четверть часа, надеясь, что раздастся стрельба, и он, наконец, убедится, что началась борьба, однако слышался лишь тот же странный шум.
Тогда узник решил, что главное для него — бежать из тюрьмы. Последним усилием он вырвал прут из решетки, крепко привязал веревку у основания решетки, выбросил на улицу отпиленный прут, решив, что он послужит оружием, пролез сквозь проем, соскользнул по веревке и без затруднений опустился на землю; затем подобрал железный прут и ринулся в одну из прилегающих улиц.
Приближаясь к Парижской улице, которая пересекает северный квартал города, Жорж увидел, что свет становится все ярче, до его слуха донесся возрастающий гул: наконец он достиг одной из ярко освещенных улиц и все понял.
Улицы, примыкавшие к Малабарскому лагерю, как раз к тому месту, откуда повстанцы предполагали войти в город, были ярко освещены, словно по случаю праздника; в разных местах, перед наиболее заметными домами, стояли открытые бочки с араком, ромом и водкой, предназначенные для бесплатной раздачи. Негры двинулись на Порт-Луи, словно лавина, издавая воинственные и яростные крики. Но, войдя в город, они увидели, что улицы освещены и повсюду стоят бочки с вином. Это был неодолимый соблазн. Некоторое время их удерживала боязнь, что вино отравлено, а также приказ Лайзы. Вскоре, однако, природная страсть одержала верх над дисциплиной и даже над страхом; несколько человек бросились к бочкам и начали пить. Буйная радость смельчаков увлекла всю толпу негров, началось повальное пьянство; огромное множество невольников, которые могли бы захватить Порт-Луи, мгновенно рассеялось и, окружив бочки, принялось с радостным бешенством поглощать водку, ром, арак — эту вечную отраву рабов, при виде которой негры, не в силах устоять перед соблазном, готовы продать детей, отца, мать, наконец самих себя.
Именно отсюда доносился зловещий гомон, которого Жорж не мог объяснить. Губернатор воспользовался советом Жака и, как мы сможем убедиться, с успехом применил его. Повстанцы, вошедшие в город, прежде чем пересечь квартал, расположенный между Малой горой и Тру-Фанфароном, задержались невдалеке от губернаторского дома.
Глядя на ужасное зрелище, Мюнье не сомневался более в трагическом исходе восстания; он вспомнил наставления Жака, и ему стало стыдно.
И с этими людьми он надеялся изменить жизнь негров на острове, добиться их освобождения от гнева рабства, в котором они пребывали в течение двух веков! Чего же он добился? Вот они, пьяные, распевают песни, танцуют, веселятся, ни о чем другом не думают; триста солдат смогли бы теперь отвести на плантации и заставить работать этих опустившихся, распоясавшихся десять тысяч негров!