— Бедный отец! Его жизнь была такой однообразной, он только и знал, что трудился, поэтому вполне естественно, что эти ранее неведомые ему развлечения так привлекают его. И я действительно очень признательна моему крестному за ту настойчивость, с которой он склонял его к этому путешествию, ведь оно обещает быть таким приятным для нас.
Камилла произнесла «для нас», повинуясь простодушному порыву, свойственному ее возрасту и характеру, но не успело еще это слово окончательно слететь с ее губ, имевших неосторожность столь явно обнаружить ее чувства, как девушка залилась яркой краской.
— Видите ли, сударь, я так сильно люблю отца, что мне гораздо больше удовольствия доставляют его радости, чем мои собственные. Я не знаю, какая тайная связь существует между ним и моим сердцем, но именно на его лице следует искать разгадку того, что происходит в моей душе; если я вижу, что он доволен, то мое сердце расцветает, бьется сильнее и я испытываю нечто вроде опьянения, приводящего меня в восторг; если я вижу, что он грустит, озабочен, моя грудь сжимается, и глаза мои невольно наполняются слезами. Ах! Он питает ко мне такую нежную привязанность, так торопится предупредить все мои желания, так жертвует собой ради моего будущего, что моя любовь к нему проистекает, в конечном счете, из чувства благодарности. Не правда ли, сударь, вы, разумеется, считаете, что я веду себя совершенно по-детски, наивно поучая вас, как отец может заслужить любовь?
— Я понимаю чувство, которое вы описываете с такой душевной теплотой, мадемуазель, но увы, мне никогда не доводилось испытать его, и я могу лишь завидовать другим и вам.
— Но, — произнесла нерешительно девушка, сожалея, что затронула эту рану, видимо все еще кровоточившую в сердце молодого человека, — но ведь у вас осталась ваша досточтимая мать и…
— Небо не всегда столь милостиво, мадемуазель. Мне было отказано в ласках матери, точно так же как и в нежной любви отца.
Камилла замолчала, и ее глаза взглянули на Анри с симпатией и сочувствием. Быть может, Анри с презрением относился к этому избитому способу возбудить к себе интерес, быть может, ему было неприятно дальше развивать с крестницей Мадлена эту тему, но он поторопился сменить предмет разговора.
— Если моему старому другу удастся сообщить то, что он называет «священным огнем», вашему уважаемому отцу, я очень боюсь, мадемуазель, как бы вам не пришлось довольно часто взывать к дочерней беспристрастности — я могу лишь восхищаться ею, — чтобы развеять скуку одиночества, на которое вас обрекут длительные прогулки этих господ.
— Одиночество! Скука! Что вы такое говорите, сударь? — вскричала Камилла, звонко рассмеявшись. — Одиночество… Я не провела здесь и трех часов, как уже нашла себе целую толпу друзей.
Анри с удивлением посмотрел на девушку: он не понимал, что она хотела сказать этим. В самом деле, беседуя с ним, Камилла раскрошила кусок хлеба, взятый ею со стола, и принялась бросать крошки птицам, старательно отыскивавшим себе корм на навозной куче. Сначала к ней подбежала одна курица и радостно воздала должное этому неожиданному подношению, за ней с нахальством, свойственным этому народцу, подошли еще две, затем десять, и скоро со всех сторон к крыльцу посыпало пернатое население двора: куры стремглав летели на своих голенастых ногах, гуси и утки переваливались на коротких лапах, важно выступали индюки, — все они слали приветственные крики этой руке, осыпавшей их неожиданными дарами; даже голуби покинули крышу, где их опаловое оперение переливалось на солнце, и, приземлившись, стали крутиться у ног девушки.
Камилла на несколько минут погрузилась в созерцание этой сутолоки; она находила своеобразное удовольствие, следя за трагикомическими поворотами борьбы, развернувшейся между птицами за обладание крошкой хлеба; ее возмущала тирания огромного петуха, безжалостно изгнавшего всю чернь, чтобы со спесивым видом распределить отвоеванный кусочек хлеба между своими фаворитками; она, как ребенок, смеялась над глупостью индюков, которые столь долго раздумывали, прежде чем решиться опустить свой клюв, что нахальная курица всякий раз выхватывала из-под самой их красной бороды желанную добычу; особенно забавляло девушку упорство уток, постоянно отталкиваемых, но никогда не теряющих присутствия духа, стряхивающих движением хвоста стыд поражения и с новым пылом бросающихся в атаку; она прониклась сочувствием к тем, кого слабость удерживала в стороне, и все время бросала им несколько крошек, радостно вскрикивая, если им удавалось их схватить, и возмущаясь, когда насилие в очередной раз отнимало у них то, что им предназначалось, но смеялась как безумная, когда дерзкий воробей с черной манишкой на шее и бархатной спинкой внезапно пикировал в середину этой колышущейся массы, исчезал в ней на секунду, затем с той же стремительностью появлялся вновь и, победно взмыв вверх, садился на крышу соседнего сарая, где радостно поглощал свою долю пиршества.
— Вот они, те друзья, о каких я вам говорила, господин Анри, — сказала девушка молодому человеку. — Но наше знакомство едва только наметилось, и если только мы пробудем здесь неделю, то я хочу, чтобы не осталось ни одного петуха, гуся и индюка, ни одной курицы и утки, которые не прибежали бы ко мне, увидев меня издалека, и не было бы ни одного воробья, который не слетал бы со своей ветки, когда я прохожу мимо. Я сделаю своими подданными всех жителей птичьего двора и сегодня же вечером объявлю моему крестному, что не желаю, чтобы кто-либо другой, кроме меня, отныне раздавал им пищу.
— Согласен, — улыбнулся Анри, — что таким образом вы с удовольствием проведете примерно десятую часть вашего свободного времени. Но, мадемуазель, меня, с вашего позволения, все же несколько беспокоит, как вы распорядитесь остатком вашего досуга.
— Ну что же! Если я о чем и сожалею, сударь, то лишь о том, что нельзя удвоить те часы, какие я проведу здесь. Мне надо столько, ну, просто столько сделать, что мне кажется, на это не хватит дней.
— Будет ли нескромным с моей стороны поинтересоваться, что за серьезные труды предстоят вам?
— Во-первых, гулять, смотреть, восхищаться. Вы, наверное, будете смеяться над моим изумлением и насмехаться над моими восторгами, но мне это все равно, сударь, меня не заденут ваши шутки, и я вам смиренно признаюсь, что начиная со вчерашнего вечера я пребываю в постоянном восхищении, которое с каждой минутой становится все сильнее и сильнее, и открываю для себя сюрприз за сюрпризом; привычка сделала вас равнодушным к тому великолепию, что открывается вашим глазам, но я не могу насмотреться на эту картину как в целом, так и на каждую ее подробность, и мне кажется, что я никогда не смогу насытиться этим видом; я хочу обойти все эти поля, все эти леса, поприветствовать каждое дерево, которое встретится на моем пути, чтобы вновь видеть их, по крайней мере в своих воспоминаниях, когда я вернусь на нашу бедную улицу Бур-л'Аббе!
Затем, вздохнув, она добавила:
— Ах! Вы не знаете, что это такое, улица Бур-л'Аббе…
— Для меня было бы большим счастьем, мадемуазель, — сказал Анри с некоторым волнением, — если бы все персонажи, оживлявшие этот чудный пейзаж, могли бы получить свой уголок в ваших воспоминаниях.