Камилла покраснела и опустила глаза.
— Без сомнения, сударь, — пробормотала она в смущении, — я не смогу забыть друзей моего крестного. Но, — с живостью добавила девушка, — вас ведь интересовало, как я собираюсь проводить свое свободное время? О! Я еще не закончила. Колокольня, которую вы видите там среди тополей, станет еще одной целью моих ежедневных прогулок, и, разумеется, именно с нее я и начну их. Мне кажется, что молитва, возносимая мною к Господу за всех, кого я люблю, будет скорее услышана в этой скромной деревенской церкви, чем в наших парижских соборах, где в величественных громадах, слишком явно дающих нам почувствовать нашу малость и наше ничтожество, шум и многолюдье отвлекает нас от молитвы. А вот и еще: я гуляю всего четверть часа, а за это время нашла более полудюжины растений, неизвестных в магазине «Королева цветов», и я хочу зарисовать их.
— Так вы рисуете, мадемуазель? — спросил Анри.
— О! Как торговка, а вовсе не как художница: я стараюсь воспроизводить форму и окраску цветка, и несколько раз отец использовал мои наброски для своей коммерции. Когда же я оставляю свою область пестиков и лепестков, то похожа на школьницу, прогуливающую уроки в школе.
— Вы сочтете мое любопытство невыносимым, но у меня возникло огромное желание составить собственное мнение о ваших рисунках, которые вы так невысоко цените, и я не могу утаить его от вас.
Камилла тут же встала, быстро поднялась в свою комнату и вернулась через мгновение, держа в своих объятиях газель и в ладонях — альбом. Нисколько не манерничая и не заставляя себя упрашивать, она вручила Анри альбом, а сама стала ласкать и поддразнивать прелестную маленькую газель, пока молодой человек просматривал ее рисунки с непритворным удивлением и восхищением.
— Вы слишком скромны, мадемуазель, — сказал он, пролистав почти половину альбома. — У вас настоящий талант. Я вижу здесь акварели, по замыслу и силе исполнения приближающиеся к картинам; тонкая проработка деталей не мешает гармоничному восприятию всего ансамбля в целом; цвета столь же насыщенны, сколь тверда линия и искусна рука; это скорее шедевры истинного мастера, нежели развлечение юной девушки, и если вы мне позволите сказать, то мне кажется, что, когда вы рисуете, вас вдохновляет истинная любовь к тому, что вы изображаете.
— Действительно, сударь, я очень люблю цветы, — просто ответила Камилла, — но, вовсе не считая эти рисунки достойными тех восторженных отзывов, какими ваша безграничная снисходительность пожелала наградить их, я тем не менее хочу, чтобы вы приняли один из них взамен прелестной Блиды, которой вы пожелали лишиться ради меня.
И, несмотря на протесты Анри, Камилла вырвала страницу из альбома и вручила ему рисунок букета хризантем, на котором дольше всего останавливался его взгляд.
— Теперь я стал вашим должником, мадемуазель, — сказал Анри. — Вы с такой любезностью сделали мне этот подарок, что, должен признаться вам, отныне он станет мне очень дорог.
Девушку, казалось, взволновало выражение, с каким Анри произнес эти последние слова; она продолжала играть с Блидой, но румянец ее щек и учащенно вздымавшаяся грудь свидетельствовали о том, что не все ее мысли заняты Блидой.
— У меня в оранжерее растут цветы, — произнес Анри. — О них говорят, что они прекрасны; не стоит говорить, мадемуазель, что я передаю их в полное ваше распоряжение.
— Я благодарю вас, сударь, — отозвалась Камилла, вновь обретя жизнерадостность. — Но ваши оранжерейные цветы — важные дамы, и к ним я не осмелилась бы подступиться. Им присущи величие и блеск бархата и атласа, но они слишком чопорны, они скорее ослепляют, нежели чаруют. Я предпочитаю этому великолепию не только цветочки с клумбы, но и полевые цветы. Посмотрите, сударь, — продолжила она, вынимая из-за корсажа маленькую веточку диких колокольчиков, — посмотрите на эту крестьянку: она скромна, непритязательна, однако какая легкость, какое изящество в ее колокольчиках! Как свежи ее лепестки! Как мягко их нежный сиреневый цвет переходит в сверкающе-белый этой зубчатой каймы!
Анри взял маленький цветок из рук Камиллы, казалось вполне разделяя ее восхищение.
— Я признаю, — сказал он, — что при таком количестве дел часы будут для вас коротки. Но больше всего меня, однако, огорчит, если вы не сможете выкроить еще несколько мгновений из вашей дневной программы.
— Ради чего?
— Я хочу вам предложить одно развлечение.
— Развлечение! Какое же?
— Охоту.
В ответ Камилла от души весело и звонко рассмеялась.
— Охоту, — повторила она. — Так, значит, в Норуа эпидемия охоты? Мой крестный превратил моего отца в Нимрода, а вы хотите сделать из его дочери Диану?! Но я не чувствую призвания к этому. Один или два раза я хотела украсить мои цветы бабочками; отец купил мне чудесный сачок из зеленого газа, и мы отправились в Венсенский лес; всякий раз, когда я ловила одну из них и надо было булавкой прикрепить ее к картонке, я так вскрикивала, что бедный отец, потрясенный, разжимал пальцы и машинально возвращал свободу жертве, так что, поймав за утро около ста бабочек, мы вернулись… Боже мой, как же мой крестный называет это?
— С пустыми руками, — подсказал Анри, взгляд которого следил за всеми движениями и мимикой очаровательного личика Камиллы со все более и более красноречивым выражением.
— Да, с пустыми руками. Но, — продолжала девушка после минутного раздумья, — мне казалось, сударь, что мой крестный сказал отцу, что вы никогда не охотитесь.
— Мадлен преувеличил. Я просто никогда не убиваю дичь, когда сталкиваюсь с ней, а порой… я помогаю ей выжить. Сейчас я хочу вам предложить «охоту на бедных».
Инстинктивным движением, более быстрым, чем мысль, рука Камиллы отыскала руку Анри и пожала ее.
— О! Вот это развлечение! Я ни за что не откажусь от него, господин Анри, — сказала девушка взволнованным голосом, а глаза ее увлажнились. — Я только возьму шляпку и присоединюсь к вам.
И легкая, как газель, которую она прижимала к себе, Камилла опять скрылась в коридоре.
Почувствовав, как чистосердечно пожала ему руку Камилла, Анри вздрогнул; его глаза сопровождали молодую девушку до тех пор, пока он мог различить ее силуэт, а потом юноша предался мечтам.
Несмотря на свою почтительную любовь к Мадлену, Анри не слишком доверял вкусу бывшего торговца игрушками, когда речь шла о женщинах; поэтому он всегда с недоверием воспринимал все новые и новые портреты крестницы Мадлена, с каждым разом все более соблазнительные, которые тому нравилось набрасывать долгими зимними вечерами.
Он готов был поверить в красоту девушки, однако делая некоторую скидку на восторги своего старого друга; но когда он слышал, как тот расхваливал очарование и в особенности благородство Камиллы, то не мог сдержать улыбку; он считал Мадлена весьма неважным знатоком женской красоты. Анри питал к буржуа двойное предубеждение — дворянина и художника; ему представлялось недопустимым, чтобы тот самый г-н Пелюш, чьи превосходные и одновременно смешные качества описывал ему Мадлен, был избран Провидением, чтобы стать творцом земного идеала, и еще более невозможным, чтобы юная особа не пропиталась бы запахами лавки, среди которых она жила. И со вчерашнего вечера, как и Камилла, молодой человек шел от удивления к удивлению; ему уже казалось, что Мадлен не только ничего не преувеличил, но что он был недостаточно красноречив и действительность превосходит его рассказы. Реакция была стремительной: вначале Анри довольствовался созерцанием красоты и восхищался грацией и нежностью розы с улицы Бур-л'Аббе; затем, когда одно за другим ему постепенно открылись более значительные ее качества, когда он оценил ее редкий здравый смысл, возвышенность мыслей и чувств и очаровательную простоту, у него промелькнула мысль, что счастлив будет тот, кто проведет свою жизнь рядом с ней. Затем, внезапно подойдя к этой мысли, он спросил себя, а почему бы ему ни оказаться на этом месте? С этого мгновения он больше уже не владел своим сердцем и, с тех пор как Камилла покинула его, со страхом размышлял о препятствиях, которые могли помешать ему осуществить свои замыслы в отношении той, которая еще накануне оставалась совсем неизвестной ему.