— Чтобы не огорчать жену?
— Ну да!.. Ты думаешь, что эти старые стены глухи и немы, а они понимают меня и разговаривают со мной. Когда я возвращался сюда, я беседовал с ними, задавал им вопросы, и они отвечали, рассказывали мне о моем былом счастье; мы вспоминали о тех… о тех, кого с нами нет!.. Песок на садовых дорожках говорил, как он когда-то скрипел под башмаками моих детей; ветки деревьев напоминали мне об их играх, о том, как они пытались добраться до гнезда, которое свил здесь щегол. Гляди, вот те черные закопченные балки повторяли крики младенцев; огонь в очаге так хорошо подражал их лепету, что временами мне чудилось, будто я вижу, как их красные потрескавшиеся ручонки гладят языки пламени! Мое сердце разрывалось от горя, но ты не поверишь, сколько счастья приносили мне эти муки; я думал, что скоро умру, но смерть откроет мне двери рая, и я надеялся встретить там своих детей. Однако я плакал, и хотя мои слезы были скорее сладкими, чем горькими, они приводили в отчаяние Луизон. Будучи дома, я не мог не думать о тех, кто его покинул, поэтому я старался как можно реже сюда приходить, чтобы не огорчать жену. Теперь, когда я не увижу больше и ее тоже, теперь, когда эти убогие стены, ставшее свидетелями ее последней ночи, — это все, что у меня осталось от жены и детей, я, как ты понимаешь, не могу отказаться от своего последнего утешения. Я хочу сохранить эти стены, и я сохраню их или же погибну, защищая их, и тогда… что ж, тогда я встречусь с женой и детьми, где бы они ни находились.
Матьё смотрел на рыбака с крайним изумлением, явно полагая, что у его друга от горя помутился разум. И все же он растрогался, ибо в том, что казалось ему безумием, таилась глубочайшая скорбь.
— Послушай, Франсуа, — сказал паромщик, — есть способ все уладить: тебе надо пойти и сдаться…
— Сдаться?
— Дай мне договорить! Тебе надо пойти и сдаться, а я тем временем берусь перенести твой дом по кусочкам, со всей обстановкой, на вершину холма, где у тебя имеется клочок земли; так что, когда ты выйдешь из тюрьмы, ты вернешься в тот же дом, только он будет стоять в другом месте.
— О какой тюрьме ты говоришь? — удивился Франсуа Гишар, бледный как покойник. — С какой стати я должен идти в тюрьму?
— А как же иначе! — ответил паромщик, слегка смутившись. — Ты же довольно грубо обошелся с судебным исполнителем: толкнул его, а он свалился в реку. Похоже, приставы, как и кошки, терпеть не могут воду, так что тот, кто устраивает им купание, отправляется в каталажку. Когда ты сбежал, их старший, добрый малый, который не способен сгущать краски, сказал мне, что тебе придется отсидеть три месяца.
— Три месяца! — воскликнул рыбак.
— Ну, я же говорил… слушай внимательно, что я говорил: принц приезжает сегодня, и вечером твоя участь будет, решена.
— Три месяца! — повторял Франсуа Гишар, забыв обо всем.
Затем, схватив паромщика за руку, он потащил его к колыбели малышки Юберты.
— Матьё, — сказал рыбак, — друг ты мне или нет?
— Полно, Франсуа, — ответил тот, — опомнись! Три месяца пройдут, хотя это долгий срок, а я тем временем позабочусь о твоей лодке и снастях.
Однако Франсуа Гишар не слышал его слов.
— Поклянись мне как честный человек, что ты не бросишь эту девочку и заменишь ей отца, что ты вырастишь ее и сделаешь если не счастливой, то хотя бы порядочной женщиной.
— Я готов в этом поклясться, но скажи, по крайней мере, что ты собираешься делать.
— Ничего, ничего, — твердо произнес рыбак. — Дай мне слово, выполни мою просьбу, а не то я сию же минуту пойду искать другого человека, и он, в отличие от тебя, окажет мне эту услугу.
— Я клянусь, Франсуа. К тому же моя жена очень любит малышку, но все же я хотел бы знать…
— Больше мне ничего не надо! — вскричал рыбак.
Вырвавшись из рук Матьё, все еще пребывавшего под впечатлением своей торжественной клятвы, Франсуа Гишар схватил ружье, висевшее над колпаком камина, и выбежал из дома.
Принц де Конде, которого друзья только что упомянули, питал пристрастие к двум развлечениям, не столь уж совместимым, как может показаться на первый взгляд: он любил одновременно и псовую охоту, и охоту с ружьем.
Воспоминания о его превосходных сворах, не только многочисленных, но и умело обученных, приводят ныне в отчаяние ловчих, пытающихся доказать миру, что благородное искусство, первые правила которого начертал еще король Модус, не умерло вместе с последним из хозяев Шантийи. Рассказы о великолепных охотах, во время которых семидесятилетний старик преследовал до самых Арденн какого-нибудь оленя, посмевшего покуситься на лужайки княжеских лесов, по сей день питают жар охотничьих историй.
До самой смерти принц де Конде в любую погоду через день садился в седло и отправлялся на псовую охоту.
Его собаки почти всегда затравливали по нескольку животных вдень.
А в другие дни, чтобы дать себе передышку, он охотился с ружьем в лесах Шантийи и Морфонтена, где в ту пору отстреливали неимоверное количество дичи.
Однако порой эти бойни среди ограждений и сетей, с доезжачими и загонщиками не особенно забавляли его светлость. Когда выпадал подходящий случай и позволяли правила этикета, когда у принца не было гостей, которых приходилось ублажать ружейной охотой, он старался избавиться от своей свиты и объезжал леса как простой смертный, с одной собакой, бежавшей впереди, и егерем, следовавшим позади.
Собака выгоняла дичь из логова, и принц убивал ее, а егерь подбирал и засовывал добычу в охотничью сумку.
Проведя неделю в Париже, принц де Конде сбежал оттуда, чтобы предаться своему любимому занятию; садясь в карету, запряженную четверкой лошадей, которая должна была доставлять его в Ла-Варенну, он думал только о том, что скоро вдоволь развлечет себя охотой, причем в условиях, делавших ее особенно приятной; поэтому он сурово обошелся с управляющим, который под предлогом, что со вчерашнего дня в лесу прячется опасный браконьер, вызвался сопровождать его.
Потерпев неудачу, достойный служитель все же настоял на том, чтобы Симонно, которого он считал самым непреклонным и отважным из своих подчиненных, поехал на охоту вместе с его светлостью.
По-видимому, управляющий ошибся, по крайней мере наполовину, в своих предположениях, ибо, когда заклятого врага Франсуа Гишара известили об этом решении, он страшно побледнел.
Тем не менее Симонно безропотно подчинился, и вместе с принцем они двинулись в путь.
За два года, несмотря на то что, по слухам, рыбак перебил в лесах и полях много дичи, животные и птицы вновь расплодились по всей округе: так, стоило задеть какой-нибудь куст, как оттуда тотчас же выскакивал кролик, а зайцы, которых поднимали дюжинами, убегали неторопливой рысью, свидетельствовавшей об их превосходных отношениях с жителями полуострова. Фазаны и куропатки, вылетавшие стаями, что с удовольствием использовал принц, опускались на землю не далее чем в сотне шагов от места, где их вспугнули, таким образом как бы показывая, что считают Ла-Варенну настоящим земным раем.