Дюпор, Ламет и Барнав открыли здесь свою революционную «кухню»; однако вскоре трапезная стала слишком мала и клуб захватил библиотеку, потом церковь, далее — неф; церковный престол был превращен в трибуну, и новые, неведомые, неслыханные речи тревожили в могилах останки древних монахов. Войдя в дверь, оба подмастерья, г-жа Дюпле, Корнелия и Эстелла покинули нас, углубившись вниз по лестнице, прорубленной, казалось, прямо в толстой стене.
Я спросил у г-на Дюпле, куда они пошли. Он объяснил, что под церковью якобинцев есть подземный зал, склеп, где У рабочих и женщин свой клуб. Рабочие собираются там днем, женщины — вечером. Им разъясняют конституцию.
По обеим сторонам двери стояли надзиратели-привратники. Один из них, маленький, толстый и коротконогий, обладавший высоким басом, был знаменитый певец Лаис, кому завсегдатаи оперы рукоплескали вплоть до 1825 года; Другой, красивый молодой человек с каштановыми волосами, свободно ниспадающими на плечи и не напудренными, изысканно-аристократичный, был принят в клуб по рекомендации актера Колло д'Эрбуа; этот воспитанник г-жи де Жанлис, сын герцога Орлеанского, был герцог Шартрский, будущий победитель в битве при Жемапе, будущий король французов.
Рядом с ним стоял его младший брат, герцог де Монпансье: несмотря на его юный возраст, герцогу Шартрскому удалось получить для него разрешение на доступ в клуб.
Этим двум надзирателям-привратникам поручили проверять членские билеты.
Войдя в зал и увидев на трибуне человека, я воскликнул:
— Смотрите! Это же господин де Робеспьер!
В самом деле, по портрету, что набросал мне метр Дюпле, его нельзя было не узнать. На меня произвело глубокое впечатление это неожиданное явление.
Да, это был Робеспьер собственной персоной, хотя его лицо еще не приобрело того фантасмагорического и зловещего выражения, какое у него появилось позднее; это был он — в тщательно вычищенном сюртуке оливкового цвета и жилете с широкими, безупречной белизны отворотами. Зачесанные назад напудренные волосы обнажали узкий лоб, обтянутый пергаментно-желтой кожей, словно череп мертвеца.
Это была его узкая, притворно-добродетельная и брезгливая физиономия; его глаза с дикими зрачками — из них между конвульсивно мигающими веками струились желчные лучи, казалось жалящие вас; его длинный, бледный, строгий рот с тонкими губами; его голос, в то время хриплый на низких нотах, резкий — на высоких, чем-то напоминающий визг гиены и шакала; это было лицо, искаженное нервным тиком, который, казалось, заставлял вздрагивать все его тело, а худые, костлявые пальцы — бегать по бортику трибуны, словно пальцы музыканта по клавишам спинета; да, это был Робеспьер — воплощенная революция с ее непреклонной честностью, наивной жаждой крови и жестокой, чистой совестью.
В ту минуту, когда мы вошли, он закончил речь и под аплодисменты присутствующих сходил с трибуны в зал.
Я невольно стал следить за тем, как он, маленький и щуплый, пробирался сквозь толпу: никто не протянул ему руки, никто не окликнул его. Только один человек в черном, когда Робеспьер проходил мимо председательского стола, бросил ему какую-то фразу, заставившую его вздрогнуть; однако лицо Робеспьера не выразило ничего, кроме ненависти и презрения, и он молча прошел дальше.
— Кто этот человек с угрюмым лицом, что обратился к господину де Робеспьеру? — спросил я Дюпле.
— Мой клиент, — улыбнулся он. — Ему я обязан тем, что почти единственный из ремесленников допущен в Якобинский клуб. Это господин Шодерло де Лакло, написавший, по-моему, очень дурную книгу.
— Какую? — спросил я.
— «Опасные связи».
И метр Дюпле шепотом прибавил:
— Лакло — доверенный человек герцога Орлеанского… Именно он во дворе Фонтанов издает, пользуясь покровительством Пале-Рояля, «Газету друзей Конституции». Робеспьер презирает его за безнравственность, но в клубе Лакло всесилен, ведь он распоряжается кошельком герцога. Тсс! Господин де Сийери, муж госпожи де Жанлис, прислушивается к нам.
Все эти имена были для меня китайской грамотой. Я поинтересовался, кто такие г-н де Сийери и г-жа де Жанлис.
— Да, ты прав, — ответил Дюпле. — Вечно я забываю, что ты явился к нам из глубины лесов, а там, у вас, эти люди неизвестны.
— Но, по-моему, мне имя господина де Сийери знакомо. Если я не ошибаюсь, в Национальное собрание его выбрали дворяне Шампани.
— Верно, малыш, верно!
— Однако я не знаю, что он за человек.
— Подожди, сейчас я тебе скажу, кто он такой. Ведь, слава Богу, теперь и мы, простые люди, начинаем разбираться не только в именах, но и в людях. Шарль Алексис Брюлар тоже маркиз, как и Лафайет; правда, отказавшись, подобно ему, в ночь на четвертое августа от своего титула, он теперь зовется просто Сийери, как я, Дюпле. Говорят, он внучатый племянник канцлера Франции при добром Генрихе Четвертом, которого не заставляли присягать на верность конституции. Он храбрец, ничего не скажешь; в двадцать лет участвовал в боевых действиях в Вест-Индии и заработал себе звание острием собственной шпаги.
— А кто он по званию? — поинтересовался я.
— Капитан линейного корабля.
— Но, мне кажется, на нем мундир полковника гренадеров.
— Да, потом он перешел в сухопутные войска. Сийери — тоже признанный агент герцога Орлеанского. В юности он звался граф де Жанлис, теперь эту фамилию носит его жена. Она приобрела двойную известность: как писательница и как любовница герцога Орлеанского, детей которого воспитала; сейчас она вернулась к своим литературным трудам. В качестве любовницы герцога ее сменила англичанка, госпожа Эллиот, но и она, как уверяет господин Лакло, скоро уступит свое место госпоже де Бюффон.
— Но неужели всем все так известно, что вы, простой ремесленник, не принадлежащий к этому кругу, до тонкостей знаете, что там происходит? — удивился я.
— Эх, мой милый мальчик, порок больше даже не дает себе труда прятаться, и это благо; мы видим, что за люди те, кого называют сильными мира сего. Об этом писал Прюдом в своей газете «Революции»: «Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы стоим на коленях… Встанем с колен!»
— Но что думает об этом сам господин Сийери? — спросил я.
Дюпле нахмурил брови:
— Он говорит, что если жена не будет заставлять его читать свои книги и признавать своих детей, то пусть рожает столько детей и пишет столько книг, сколько пожелает.
— Черт возьми! Такой человек не должен быть другом господина Робеспьера!
— Нельзя одновременно быть другом Робеспьера и другом герцога Орлеанского, — решительно ответил Дюпле. — Но, терпение, терпение!
В эту минуту со стороны двери послышался шум. Все взгляды устремились на вошедшего человека. Даже при первом взгляде на него чувствовалось, что вновь пришедший — личность выдающаяся.