— Я помогал нести его тело.
— Ему ведь отрезали голову и поднесли ее на пике к дверце кареты королевы?
— Ничего подобного!
— Однако так пишет Мишле.
— Я читал Мишле; он один точно рассказывает об аресте короля. Но здесь он ошибается: голова была изуродована выстрелом из ружья, раздробившим челюсть, но от тела отделена не была. Я присутствовал при эксгумации трупа, состоявшейся шестого октября тысяча восемьсот двадцать первого года — голова еще держалась на шейных позвонках.
— И вы дошли до Парижа?
— Я не только дошел до Парижа, но по причинам, о каких нет необходимости вам рассказывать, оставался в Париже до того дня, пока, став волонтёром, не прибыл в армию Дюмурье.
— Вы участвовали в битве при Вальми?
— В полк я явился за десять дней до сражения.
— Следовательно, второго сентября вы еще находились в Париже.
— Да, и едва не сложил свои кости в Ла Форс.
— Почему?
— Пытаясь спасти одну женщину, или, вернее, принцессу, но, должен вам признаться, не потому, что она была принцессой, а потому, что была женщиной.
— Принцессу де Ламбаль?
— Вы угадали.
— Ну и ну! Да ведь вы сама история, живая история.
— Вы удивитесь еще больше, — улыбнулся в ответ полковник, — если я вам скажу, где я жил.
— Где же?
— На улице Сент-Оноре… Угадайте, у кого.
— У столяра Дюпле, наверное?
— Правильно.
— Значит, вы видели Робеспьера?
— Как вас сейчас.
— В домашней обстановке?
— Признаться, это я смастерил ему стол, за которым он написал большую часть своих речей.
— А видели вы Дантона?
— Дантона? Это он завербовал меня в волонтёры, и он же второго сентября… Одним словом…
— Что?
— Так, ничего… Я видел их всех: и Дантона, и Камилла Демулена, и Сен-Жюста — всех, начиная с несчастного Барнава, кого мы встретили в Пора-Бенсоне вместе с Петионом и Латур-Мобуром, и кончая калекой Кутоном. Видел, уже позднее, герцога Энгиенского и маршала Нея.
— Вы видели герцога Энгиенского?
— Я был секретарем военного совета, когда его там судили.
— И встречались с маршалом Неем?
— Он произвел меня в подполковники во время отступления из России, и, вероятно, я был последним его знакомым, кому он кивнул, отправляясь на мученическую смерть.
— Знайте, полковник, что я больше от вас не отстану! Я буду вашим секретарем, и мы начнем писать ваши воспоминания.
— Вы опоздали, — рассмеялся полковник. — Мои воспоминания уже на три четверти закончены.
— Вы действительно написали мемуары?
— Почему бы нет?
— Вы правы, я веду себя глупо. Должно быть, полковник, они крайне любопытны.
— Что вы! Я просто-напросто занялся этим делом для собственного развлечения… а вот и мой секретарь, посмотрите.
В это мгновение дверь распахнулась и к нам подошла очаровательная девушка лет семнадцати-восемнадцати.
— Мадемуазель… — повернулся я к ней.
— Это мадемуазель Мари, моя внучка. Сделайте сударю реверанс, мадемуазель Мари, вы должны поблагодарить его за те бессонные ночи, что он заставил вас проводить.
— Меня? — покраснев, спросила девушка.
— Ну да, вас.
— Но мы не знакомы.
— Напротив, никого другого вы и знать не желаете: читаете то «Монте-Кристо», то «Мушкетеров».
— Господин Дюма! — воскликнула девушка.
— Да, это господин Дюма! Теперь вы убедились, Перретт, что знакомы с ним.
— Ой! — вскрикнула девушка. — О господин Дюма; как я рада видеть вас!
— Неужели вы говорите правду?
— Уверяю вас. Вы заставили меня пролить столько слез!
— Надеюсь, вы прощаете мне ваши слезы?
— Не только прощаю, но и благодарю вас за них.
— Прекрасно, значит, вы будете моей соучастницей.
— В чем?
— В заговоре.
— Против кого?
— Против полковника.
— Дедушки?! Вы хотите устроить заговор против дедушки? Что же такого он натворил?
— Написал мемуары.
— Знаю, ведь я сама писала их под его диктовку.
— Чудесно, вот эти мемуары я и хочу прочесть.
— Вы слышите, дедушка? Господин Дюма желает прочитать ваши воспоминания.
— А кто мешает? — спросил полковник. — Не я же.
— Вы согласны, полковник? — вскричал я.
— Отказав вам, я выглядел бы человеком, придающим им значительность, какой в них нет.
— Полковник, я, как парижский гамен господина Вандербюрша, хочу вас расцеловать.
— Расцелуйте лучше моего секретаря, вам обоим это доставит больше удовольствия.
Я повернулся к девушке: она покраснела как мак.
— Что вы на это скажете, мадемуазель? — спросил я.
— Извольте, — ответила она, — для меня это большая честь…
— Дедушка говорил не о чести, мадемуазель, а об удовольствии, — вздохнув, перебил ее я.
— … и удовольствие тоже, ибо с дедушкой я спорить не стану.
Она подставила мне щечки. Несколько секунд я смотрел на нее, держа ее руки в своих ладонях.
— Ну, а в ваших мемуарах посвящены ли страницы мадемуазель? — спросил я полковника.
— Последняя, чистая страница, хотя в них много говорится о ее бабушке и ее матери.
— И я об этом прочту?
— Вы прочтете все. Но мадемуазель Мари что-то мне говорит. Что вы подсказываете мне, мадемуазель Мари?
— Ужин готов, дедушка.
— Вы слышали? Не угодно ли вам отужинать с нами?
— К сожалению, мы недавно из-за стола.
— Ах да! Вы же обедали в «Великом Монархе», у госпожи Готье, а там отменно кормят. Жаль, мне было бы приятно выпить с вами в память вашего отца.
— Давайте поступим лучше. Не угодно ли вам, полковник, пригласить меня на завтрак? Видите, я пользуюсь случаем. Послушайте, сегодня вечером мадемуазель Мари даст мне ваши мемуары, я за ночь их прочту и утром верну.
— Вы прочтете их за ночь? Сколько там страниц, Мари?