Понятно, как жадно все внимали моему рассказу, особенно женщины. В ту эпоху женщины горячо участвовали в Революции. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия, мадемуазель Эстелла по десять раз заставляли меня пересказывать одни и те же подробности; дочери моего хозяина вздыхали, жалея мадам Елизавету, но королева для них, непреклонных римлянок, по-прежнему оставалась Австриячкой, а значит — врагиней.
Тем временем за разговором пробило одиннадцать. Метр Дюпле — он был переполнен сообщенными мной новостями — решил пойти в Якобинский клуб; ясно, что, несмотря на поздний час, заседание там, учитывая важность событий, было в полном разгаре. Он спросил меня, не желаю ли я отправиться с ним; но я, сколь бы выносливым ни был, попросил у него разрешения отправиться спать.
Мне отдали пустующую комнату Дюмона: неделю назад он ушел из мастерской. Женщины взялись постелить простыни и позаботиться о всех тех мелочах, с которыми так умело обращаются их чуткие сердца и услужливые руки. Сначала Фелисьен встретил меня с весьма недовольной миной, но, когда он понял — это было заметно всем, — что особенное внимание мне оказывает мадемуазель Эстелла, лицо его просветлело.
Дюпле ушел в клуб. Мне сказали, что моя комната готова. В первый раз после четырех ночей я смог лечь в постель; я поспешил сделать это: сократив изъявления благодарности, пожелал всем спокойной ночи и побежал к себе в комнату. Я благословил г-жу Дюпле за то, что она не забыла поставить в мою комнату запас воды и положить стопку полотенец. Это весьма понадобилось мне, чтобы одолеть меловую пыль Шампани, въевшуюся буквально во все поры моего тела.
Я лег в постель и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубочайший сон. Мне чудилось, будто во сне меня трясут, зовут, делают все возможное, чтобы разбудить; но я застыл в моем сонном оцепенении и, кто бы он ни был, этот старающийся меня пробудить враг моего отдыха, вышел победителем из борьбы с ним.
Под утро мне опять привиделся тот же кошмар, однако на сей раз победителем оказался враг; я проснулся и широко раскрыл глаза, не соображая, где нахожусь. Сев на постели, я узрел перед собой метра Дюпле.
— Ну и ну! — сказал он. — Когда вы, провинциалы, спите, то вас не добудишься, черт возьми!
— А! — воскликнул я. — Теперь понятно, что ночью вы уже пытались меня разбудить.
— Но мне не удалось. Я, гражданин Рене Бессон, посчитал себя вправе нарушить гостеприимство, так как должен сказать тебе нечто очень важное.
— Слушаю вас, господин Дюпле.
— Называй меня гражданином, — гордо выпрямившись, попросил Дюпле.
— Я вас слушаю, гражданин.
— Так вот, вчера, как ты знаешь, я ходил в клуб.
— Да.
— И встретил там господина Шодерло де Лакло.
— Вы хотите сказать, гражданина Шодерло де Лакло?
— Ты прав, все люди равны. Значит, встретил я там гражданина Шодерло де Лакло и повторил ему все, что ты рассказывал нам о возвращении короля. И знаешь, о чем он меня просил?
— Нет, не знаю.
— Привести тебя в Пале-Рояль, чтобы ты сам рассказал об этом герцогу Орлеанскому.
— Я?
— Нуда.
— Его высочество оказывает мне большую честь. И что же вы ответили?
— Я обещал. Отказать никак нельзя.
— Почему?
— Отказывать вельможе…
— А разве все люди не равны?
— Равны, конечно, но вельможи…
— Верно! Вельможи уже перестали быть вельможами, но еще не стали людьми.
— Послушай, знаешь, все, что ты там скажешь, будет неплохо, — сказал метр Дюпле. — Хотя обо всем рассказывать в Пале-Рояле не стоит, правда ведь?
— Я тоже так думаю.
— А теперь одевайся.
— Визит назначен сегодня на утро?
— От девяти до десяти часов.
— А сколько времени?
— Половина девятого.
— Вы знаете, у меня ведь только мундир национального гвардейца…
— Это костюм патриотов.
— Но все-таки, раз уж мы идем к вельможам, его надо почистить.
— Это дело Катрин. Ты лишь надень чистое белье, если у тебя есть. Катрин вычистит твой мундир и твои башмаки. Если у тебя нет свежего белья, я дам тебе свое.
— Спасибо, в моей походной сумке есть все необходимое.
— Отлично, тогда поторопись.
И метр Дюпле, хотя и был республиканцем до мозга костей, восхищенный возможностью отвести меня к вельможе, унес мой мундир, мои штаны, башмаки и гетры, чтобы Катрин их вычистила. Ровно в девять я был готов.
Мы прошли по улице Сент-Оноре до улицы Валуа, углубились в нее и вошли в ворота Пале-Рояля, выходившие на эту улицу.
Метр Дюпле назвал себя. Гражданин Шодерло де Лакло, вероятно, уже распорядился, и нас тут же впустили. На втором этаже нас встретили столь же учтиво.
Едва метр Дюпле представился, как слуги мгновенно предупредили г-на Шодерло де Лакло. И тот не замедлил явиться.
— Так это наш молодой человек? — спросил он.
— Он самый, — ответил метр Дюпле.
— Пусть войдет, его высочество ждет.
— А я? — спросил метр Дюпле.
— Подождите здесь.
— Простите, господин де Лакло, — обратился я к секретарю его высочества, — я пришел сюда с господином Дюпле, моим добрым хозяином, и пришел лишь потому, что хотел доставить ему удовольствие. Или я войду к его высочеству вместе с ним или не пойду вообще.
— Скажите на милость! — удивился г-н де Лакло.
— Вчера его величество король Людовик Шестнадцатый сказал мне, что я дикарь; прозвище мне понравилось, и я очень хочу его по-настоящему заслужить.
Господин де Лакло пристально посмотрел на меня; я, не моргнув, выдержал его взгляд.
— Дайте мне вашу руку, молодой человек. Можете войти вдвоем.
— Спасибо, Рене, — сказал метр Дюпле. — Но, понимаешь, малыш, каждый, чтобы не унижаться, должен знать свое место. Я столяр господина де Лакло, слуга этого дома, и мне нечего рассказать монсеньеру. Его высочество желает видеть тебя, а не меня. Мое место здесь, тут я тебя и подожду. Захватишь меня на обратном пути.
Возразить было нечего; я пошел за г-ном де Лакло. По узкому коридору он привел меня в будуар, прилегавший к спальне, сквозь распахнутую дверь которой можно было видеть еще не убранную постель; из-за открытых окон, задернутых портьерами, в комнате было прохладно.
Его высочество, облаченный в халат из индийской ткани и жилет из расшитого золотом атласа, в кюлотах, шелковых чулках и домашних туфлях, сидел за утренним чаем (эта новая мода пришла из Англии, а все знали, что его высочество — завзятый англоман) с очень красивой дамой лет тридцати в изящном утреннем пеньюаре; потом я узнал, что это была г-жа де Бюффон.