Вот копия этого письма:

«Дражайшая моя подруга!

Король принял Конституцию; скоро она будет торжественно провозглашена. Несколько дней тому назад я имела в наших покоях тайные беседы с некоторыми из наших верных друзей, а именно с Александром Ламетом, Дюпором, Барнавом, Монмореном, Бертраном де Мольвилем. Двое последних оспаривали мнение совета министров и всех тех, кто советовал королю принять Конституцию немедленно и без всяких оговорок; но они составляли слишком слабое меньшинство, чтобы я решилась, как они того желали, просить короля поддержать их мнение. Кстати, все остальные, казалось, были убеждены, что именно противоположные меры помогут восстановить спокойствие, вернуть нам счастье, ослабить партию якобинцев и намного увеличить количество наших сторонников в народе.

Ваше отсутствие вынудило меня призвать себе в помощь Елизавету, чтобы скрыть от шпионов наших врагов частые появления депутатов в павильоне Флоры. Она справилась со своим поручением так искусно, что об этих визитах во дворце никто не узнал. Бедная Елизавета, я не ожидала найти такую осмотрительность со стороны женщины, столь чуждой дворцовым интригам и столь далекой от окружающих нас опасностей. Все пытаются уверить нас, что опасности уже миновали, — да хранит нас Бог! — и я снова свободно могу раскрыть свои объятия и свое сердце моей лучшей подруге! Несмотря на то что это самое страстное мое желание, все-таки, дорогая, милая моя Ламбаль, в этом отношении следуйте только велениям Вашей души. Здесь многие люди утверждают, что будущее представляется им столь же светлым, как полуденное солнце. Я же признаюсь Вам, что вижу на горизонте еще много облаков. Я не расцениваю будущие события с уверенностью тех людей, кто принимает свои желания за действительность. Король, Елизавета, все мы, наконец, очень желаем снова увидеть Вас; но, тем не менее, мы пришли бы в отчаяние, если бы ввергли Вас в гущу событий, столь же ужасных, как и те, свидетельницей коих Вы были.

Поэтому все обдумайте и действуйте так, как Вы сочтете необходимым. Если нам не придется увидеться, то пришлите мне письмо с итогом Ваших бесед с Бездной [15] . Vostra cara piccola Inglesina [16] передаст Вам много писем; разошлите их, пожалуйста, по соответствующим адресам как можно быстрее либо с ее помощью, либо другими способами, к которым Вы сочтете нужным прибегнуть, как только их получите.

Любящая вас Мария Антуанетта».

Получив это письмо, принцесса покинула Лондон, где ей ничто не угрожало, и, ни секунды не колеблясь, вернулась в Тюильри, чтобы снова быть рядом с королевой.

Но, пока г-жа де Ламбаль находилась в Лондоне, в Париже произошли важные события. Приведенное нами письмо без указания числа все-таки можно датировать благодаря тому, что королева пишет в нем об одобрении королем Конституции; депутация Национального собрания лишь 3 сентября представила конституционный акт на одобрение короля.

Поэтому мы сделаем шаг назад и бросим взгляд на тот страшный день 17 июля, именуемый днем Марсова поля и днем красного знамени, что в 1848 году дал г-ну де Ламартину повод для одной из самых прекрасных его речей.

XLI. ПРИЛИВ

Королева была права, взирая на будущее с иной точки зрения, нежели окружавшие ее люди.

Во-первых, началась борьба между Национальным собранием и двором. Собрание победило.

Во-вторых, завязалась схватка конституционалистов с аристократами. Конституционалисты победили.

Теперь предстояла борьба между конституционалистами и республиканцами. Правда, республиканцы только начали себя проявлять, но уже в своих первых поисках они сформулировали грозный принцип: «Долой монархию!»

Мы помним, что для допроса Людовика XVI Национальное собрание назначило трех комиссаров.

Эти комиссары от имени семи комитетов заявили, что нет оснований судить Людовика XVI или отстранять его от власти. Собрание согласилось с их выводами, однако Якобинский клуб отказался санкционировать решение Собрания. Следовательно, над Национальным собранием оказывалась некая высшая инстанция, способная своим вето отменить его решение.

Чтобы понять ситуацию и последующие события, необходимо сказать, что настал один из тех моментов высшего напряжения, когда требуется, чтобы положение проявилось и прояснилось.

Тогда существовали три занимающие четкие позиции партии; они стояли друг против друга, готовые схватиться врукопашную.

Роялисты хотели абсолютного монарха, то есть без конституции. Конституционалисты желали короля с конституцией; республиканцам был не нужен ни король, ни конституция, они жаждали республики.

Национальное собрание проголосовало за то, что нет оснований привлекать Людовика XVI к суду. Но, делая уступку общественному мнению, оно приняло две меры: превентивную и репрессивную.

Превентивная мера сводилась к следующему:

«Если король думает отречься от своей клятвы, если он собирается критиковать свой народ или не защищать его, то тем самым он отказывается от престола и снова становится простым гражданином, которого можно будет обвинить в преступлениях, совершенных после его задержания».

Репрессивная мера сводилась к следующему:

«Будут возбуждены преследования против Буйе как главного виновника, против слуг, офицеров, курьеров, причастных к похищению короля».

Эта была одна из тех мер, что обычно принимаются собраниями, утрачивающими свою силу и чувствующими свой близкий конец. Несчастье этих собраний (политическим разумом и социальной силой они являются лишь в тот момент, когда получают свой мандат) состоит в том, что они не учитывают движения, произошедшего в умах после их избрания, а следовательно, тащатся в хвосте общественного мнения, будучи призваны вести его за собой. Уже несколько дней, точнее, несколько вечеров заседания Якобинского клуба проходили бурно.

Во время заседания, когда отпустили истинного виновника, то есть короля, ради того чтобы арестовать и наказать виновников второстепенных, то есть де Буйе, Ферзена, телохранителей, г-жу де Турзель, Робеспьер тщетно требовал, чтобы опубликовали доклад и отложили дискуссию.

Все заранее знали, что заседание Якобинского клуба будет шумным и на него придет Робеспьер, обвиненный в Национальном собрании в республиканизме (заметьте, что 13 июля 1791 года Робеспьер еще не осмеливался объявить себя республиканцем).

В тот вечер мы все были в Якобинском клубе: метр Дюпле и я в верхнем зале, а трое женщин и Фелисьен — в нижних залах, где собиралась публика, именовавшаяся Обществом обоих полов.

За время моего отсутствия в Париже Робеспьер завоевал большую популярность. Его появление вызвало сенсацию; он сразу прошел к трибуне, медленно поднялся на нее, ухватился, как обычно, обеими руками за бортик, и чуть более выразительным и чуть менее визгливым голосом, чем на последнем заседании, когда я его слышал (он сделал явные успехи в дикции, но по-прежнему грешил бессвязным изложением множества фактов), начал длинную речь и утверждал в ней, что в республиканизме его обвиняют несправедливо, что «республика» и «монархия» представляют собой лишенные смысла слова, что свободным можно быть при короле, а рабом — при президенте или протекторе; он привел имена Суллы и Кромвеля, однако забыл или не посмел упомянуть Вашингтона.