Они не дали себе труда установить истину, ограничившись принятием мер; поняв это, Робеспьер покинул Национальное собрание, не проронив ни слова, и примчался в Якобинский клуб сообщить обо всем. В клубе он нашел около тридцати человек; шумно проголосовали за отказ якобинцев от петиции и послали на Марсово поле Сантера, чтобы овладеть ситуацией.
* * *
Вот так развивались события от одиннадцати часов до полудня, когда метр Дюпле вернулся домой от якобинцев и спросил, где его жена и дочери. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия и мадемуазель Эстелла ушли с Фелисьеном на Марсово поле посмотреть, как подписывают петицию, и, если потребуется, поставить под ней свои подписи.
В ту эпоху политикой стало все, даже прогулки.
— Нельзя терять ни секунды! — вскричал метр Дюпле. — Если сейчас не отозвать петицию, выйдет много шума. Может быть, начнут стрелять. Скорее на Марсово поле!
Оставив дома Катрин и старуху-мать, мы побежали к воротам Сент-Оноре.
Когда мы через мост Шайо вбежали на Марсово поле, оно являло собой картину полнейшей безмятежности.
Большие отряды войск с двумя-тремя пушками — солдат прислали сюда в связи с утренним убийством, — убедившись, что никто шума не поднимает, начали отходить, уступая место трем-четырем сотням безобидных прохожих и группе мужчин, собравшихся на склоне Гро-Кайу; на нее никто не обращал внимания, но она, подобно облачкам, пробегающим по небу, таила в себе грозу.
Эта группа повиновалась двоим людям. Один из них, по имени Верьер, был невероятно горбат. Его не видели после 5 и 6 октября, когда он свирепствовал в Версале; вечером он появился снова, проехав через весь Париж верхом на лошади; туловища его почти не было заметно, лишь торчали ноги, похожие на ходули.
Другой был овернец, прозванный Фурнье Американец; он служил надсмотрщиком на плантациях острова Сан-Доминго. Долгая нищета превратила его гнев в хроническую болезнь; будучи больным или голодным, он убивал ради того, чтобы убивать или быть убитым. В руках он держал ружье и сумку с патронами, хотя повода для стрельбы не было; держал просто так, на всякий случай.
Убогие людишки, подчинявшиеся этой парочке, представляли собой неких злых духов, что выползают неизвестно откуда в беспросветно-темные ночи, предшествующие рассвету революций, в дни народных волнений, когда грязь со дна всплывает на поверхность, ил превращается в пену.
Войдя на Марсово поле, мы стали смотреть по сторонам, пытаясь заметить среди нескольких сотен гуляющих тех четырех человек, кого пришли искать. В ту минуту это было тем проще, что все пошли за Сантером, направлявшимся к алтарю отечества.
Вслед за ними мы прибежали туда же.
Сантер голосом, созданным, казалось, специально для того, чтобы сообщать подобного рода новости, докладывал патриотам, что принятую вчера вечером петицию нельзя подписывать, ибо в то время, когда она составлялась, все предполагали, что Национальное собрание еще не приняло решение о судьбе короля; но на вечернем заседании Собрание признало невиновность короля и неприкосновенность его особы, и поэтому якобинцы намереваются написать новую петицию и потом представить ее для подписания.
Это заявление Сантера было встречено несколькими неодобрительными возгласами.
— Почему мы должны ждать, пока нам предъявят готовую петицию? Разве мы хуже господ де Лакло, Бриссо и Робеспьера знаем, чего хотим? — спросил полный мужчина лет сорока-сорока пяти, которого держала под руку молодая красивая женщина. — Мы умеем писать, и я даже скажу, начинаем понемногу думать, — со смехом прибавил он.
— Никто вам в этом не мешает, гражданин Робер, — ответил Сантер; вероятно, он был не прочь избавить Якобинский клуб от неприятной обязанности составлять петицию. — Вы, и особенно гражданка Керальо, которую вы имеете честь сопровождать, справитесь с этим лучше, чем кто-либо. А пока я займусь петицией Общества.
И Сантер взял петицию, написанную моей рукой, продиктованную Бриссо, исправленную де Лакло, окончательно отредактированную Бонвилем и Камиллом Демуленом.
— Все это хорошо, но я не вижу ни моей жены, ни моих дочерей, — сказал метр Дюпле.
— По-моему, наши дамы, желая выпить лимонаду, зашли с Фелисьеном куда-нибудь, — предположил я.
— Нужны бумага, чернила и перья, — сказал тот гражданин, кого Сантер назвал Робером. — Все это можно найти у любого лавочника.
— Не угодно ли вам, сударь, чтобы я сходил за ними? — осведомился с сильным немецким акцентом блондин лет пятидесяти-пятидесяти пяти.
— Благодарю вас, господин Вебер, — сухо ответил человек с острым, как у лисицы, лицом. — Вам пришлось бы идти очень далеко, а в это время вы можете понадобиться королеве.
— Королеве?! При чем тут королева? — спрашивали люди вокруг, рассматривая блондина.
— При том, что гражданин Вебер — камердинер королевы и, вероятно, по поручению ее величества пришел выяснить, что тут происходит. Если я ошибся и ваша фамилия не Вебер, тогда назовите себя. Моя фамилия, например, Шометт, я студент-медик, живу на улице Мазарини, в доме девять. Пусть каждый, как и я, назовет себя, и мы узнаем, с кем имеем дело — с друзьями или врагами.
— Да, верно, пусть каждый представится, — сказал мужчина лет тридцати, с черной бородой и мужественным лицом. — Я Брюн, типографский рабочий (если бы ему была известна его судьба, он мог бы прибавить слова «будущий маршал Франции»).
— А если вам потребуется напечатать петицию, то перед вами Моморо, типограф свободы.
— Я Эбер, писатель, живу на улице Мирабо. Со всех сторон слышалось:
— Я — Фабр д'Эглантин, я — Майяр, я — Андриё, я — Жире-Дюпре, я — Изабе, я — Руссо, я — Сержан.
После этих уже известных фамилий или тех, кому еще предстояло прославиться, посыпался настоящий град имен; в громком гуле голосов едва можно было расслышать: Ренуар, Лагард, Моро, Анрио, Ташеро, Давид.
Когда улегся этот своеобразный вихрь имен, Вебера и след простыл.
— Господин Робер, — обратился я к человеку, предлагавшему составить петицию, — мне нужно пойти вон в тот трактир, где я надеюсь найти своих знакомых. Оттуда я зайду к бакалейщику и принесу вам все необходимое для письма.
Потом я повернулся к метру Дюпле:
— Следите за мной, хозяин. Если, как мне кажется, наши дамы там. вдалеке, я махну вам платком.
И, перепрыгивая через несколько ступенек, я сбежал вниз по лестнице алтаря отечества. Я не ошибся: это шла г-жа Дюпле с дочерьми. Не задерживаясь, я сообщил им, что здесь метр Дюпле, и посоветовал подойти к алтарю отечества, чтобы избавить хозяина от лишней ходьбы, после чего зашел в лавку бакалейщика, где купил три стопки бумаги, рассчитав, что если даже петиция уместится на одной странице, то подписей будет сотни полторы; к бумаге я присовокупил пузырек чернил и связку остро очинённых перьев.