Бриссо продолжил диктовать мне петицию; в составлении ее г-н де Лакло больше участия не принимал. В текст он ввел то, что все авторы хартий с тех пор называли своей 14-й статьей; разве он мог сделать для них больше?

Назавтра была суббота, но мы, метр Дюпле и я, не преминули в одиннадцать утра явиться в Якобинский клуб. Собралось едва человек тридцать. Мы ждали часа дня. К полудню набралось около сорока человек. Нам прочли петицию, встреченную рукоплесканиями; никто не заметил слов, внесенных в нее г-ном де Лакло; в таком виде петицию решили доставить на Марсово поле и подписывать на алтаре отечества.

Чтобы отнести петицию на Марсово поле, образовали депутацию. Метру Дюпле надо было сдавать работу в Пале-Рояль; он просил меня пойти вместе с делегатами и, вернувшись домой, сообщить обо всем. Я очень любил трудиться, но положение было таким серьезным, это лихорадочное возбуждение было таким заразительным, обсуждаемый вопрос был столь жизненно важным, что я предпочел уйти из мастерской и не упускать из вида надвигавшиеся события. Поэтому я отправился вместе с депутацией.

Мы пришли на Марсово поле. Так как распространился слух, что сюда должны доставить петицию, здесь сошлось около тысячи человек.

Над алтарем отечества возвышалась большая картина, запечатлевшая апофеоз Вольтера.

Делегаты поднялись на верхнюю площадку алтаря отечества и зачитали петицию; но подошла группа людей, в них узнали членов Клуба кордельеров. Встретив их приветственными возгласами, им стали читать петицию вторично. Все шло хорошо до вставленных г-ном де Лакло слов; но при словах «всеми конституционными средствами» кто-то попросил:

— Извините, прочтите, пожалуйста, еще раз последние слова.

— … всеми конституционными средствами, — повторил чтец.

— Ни слова больше! — вскричал тот же голос. Потом к чтецу приблизился человек и представился:

— Гражданин, меня зовут Бонвиль, я главный редактор газеты «Железные уста». Народ обманывают!

— Верно! Правильно! Да! — закричали кордельеры.

— Почему же народ обманывают? — спросил делегат, читавший петицию. — Объясните!

— Повторяю, что народ обманывают! — снова вскричал Бонвиль. — «Всеми конституционными средствами» означает «с помощью регентства». Ну, а что такое регентство? Это правление Орлеанов вместо правления Людовика Шестнадцатого.

— Вместо правления Капета, — вмешался чей-то голос, показавшийся мне знакомым.

— Почему Капета? — спросил якобинец.

— Вероятно, потому, что больше нет дворянских титулов, — пояснил тот же заикающийся голос. — Именно поэтому господин де Мирабо стал зваться Рикети, господин де Лафайет зовется теперь господином Мотье, и, следовательно, король Людовик Шестнадцатый отныне должен зваться Капетом.

— Браво! Браво! — хором закричали все собравшиеся. Я узнал любимца кордельеров Камилла Демулена.

— Будем осторожны, Франция не созрела для республики, — заметил якобинец.

— Если она не созрела для республики, — возразил, по-прежнему заикаясь, Камилл Демулен, — почему, спрашивается, она перезрела для монархии?

— Голосовать! Голосовать! — потребовали собравшиеся. Провели голосование. Почти единогласно было решено, что слова, вызвавшие такие бурные возражения, следует вычеркнуть; потом в порыве энтузиазма, вызванного голосованием, единодушно поклялись больше не признавать ни Людовика XVI, ни любого другого монарха.

Условились, что завтра, в воскресенье, народ, извещенный об этом афишами, придет подписывать петицию к алтарю отечества.

— Теперь, гражданин, нам остается сделать лишь одно, — сказал Бонвиль.

— Что именно? — спросил Камилл Демулен.

— Чтобы на нашей стороне был закон.

— Он и так с нами, ведь Национальное собрание почти отрешило короля, а мы его свергнем, вот и все.

— Но не таким способом.

— Каким же?

— Надо пойти в ратушу и получить разрешение на завтрашнее собрание.

— Идем.

* * *

Все направились в ратушу. Идти туда можно было только по набережным, и идти довольно долго; так как отказ мэра мог все сорвать, а я хотел принести метру Дюпле его ответ, то в ратушу я отправился вместе со всеми.

Господина Байи в ратуше не оказалось; он находился на Вандомской площади: охранял Национальное собрание. Мы застали его помощника, изложили ему суть дела, и он не усмотрел здесь никаких помех; мы попросили письменного разрешения, но он ответил, что не видит в этом необходимости и хватит устного разрешения, добавив, что закон, кстати, на стороне народа, ибо тот лишь осуществляет свое право на составление петиций. Зачинщики всего дела приняли это к сведению.

Я вернулся к метру Дюпле, сообщив ему, что петиция будет подписываться завтра и ее подписание разрешено, если не г-ном Байи, то, по крайней мере, первым его помощником. Но мы не знали, как развивались события в Национальном собрании.

Собранию стало известно о решении, принятом кордельерами и якобинцами, оставшимися в старом помещении Якобинского клуба; новые якобинцы перешли к фейянам. Любой ценой надо было помешать народу взять верх над собой, и Собрание обратилось к мэру и в муниципальный совет.

В десять часов вечера Байи и муниципальный совет решают, что завтра, в воскресенье 17 июля, ровно в восемь утра будет обнародован декрет Национального собрания, гласящий, что «приостановка исполнительной власти продлится до того дня, пока конституционный акт не будет представлен королю и одобрен им», и что декрет этот будут провозглашать на всех перекрестках городские приставы.

Отныне каждый, не признающий акта, изданного Национальным собранием, то есть представителями народа, мог быть объявлен бунтовщиком и подвергнут преследованию.

XLIII. ЦИРЮЛЬНИК И ИНВАЛИД

Нашим соседом по улице Сент-Оноре, через два дома от нас вниз по улице, был парикмахер, некто Леже. Этот цирюльник, как и все его собратья, был ярый роялист. Меня, наверное, могут спросить, почему все парикмахеры были роялистами.

Объяснить это просто: цирюльники составляли одну из корпораций, которым революция нанесла наибольший урон. При Людовике XV и даже при Людовике XVI парикмахеры, изобретавшие те фантастические прически, что на протяжении полувека громоздились на головах женщин, представляли собой влиятельную силу.

Среди парикмахеров была своя аристократия, она имела привилегии и, в отличие от г-на де Монморанси, не отреклась от них в ночь 4 августа.

В любое время их допускали к дамам, и, подобно дворянам, они носили шпагу.

Правда, чаще всего эта шпага была не страшнее сабли Арлекина и, так же как та, больше носилась для вида; почти всегда клинок был деревянный, иногда его не было вовсе, ибо эфес крепился прямо к ножнам.