В это мгновение, с высоты пирамиды, стоя между Робером и его женой, я заметил, что канониры готовятся к стрельбе. Артиллеристы уже зажгли пальники и собирались дать залп по толпе, рискуя перестрелять заодно кавалеристов и наемных гвардейцев, когда Лафайет, увидев их маневр, пустил коня в галоп и бросился под жерла пушек.
Первым криком г-жи Робер были слова:
— Они будут стрелять в нас! Надо спасать петицию! Потом, повернувшись ко мне, она воскликнула:
— Помогите мне, сударь!
Действительно, о петиции все забыли: бросив на произвол судьбы текст петиции и испещренные подписями листы, все побежали вниз по единственной лестнице алтаря отечества, по которой не могли стрелять, то есть обращенной к фасаду Военной школы и находящейся под защитой батальонов из предместий Сент-Антуан и Маре.
Госпожа Робер подхватила петицию. Мы с г-ном Робером кинулись ловить разбросанные листы с подписями; нам удалось подобрать около шестидесяти.
Затем мы начали спускаться по западной лестнице.
Вокруг нас лежало человек шесть-семь убитых и раненых.
В результате первого залпа пострадали по меньшей мере сто пятьдесят человек.
Спускаясь по этой огромной лестнице, я потерял из виду г-жу Робер и ее мужа. Национальные гвардейцы из предместья Сент-Антуан и Маре кричали:
— Бегите к нам, мы вас защитим!
Я побежал в их сторону. Драгуны пустились в погоню за беглецами. Батальон Маре пропустил нас, а драгунов встретил ощетинившимися штыками. Откуда-то прискакал чей-то адъютант, приказав батальону двигаться вперед и соединиться с другими отрядами. Адъютанта освистали; приказу подчинились лишь наемные гвардейцы. Два батальона национальных гвардейцев, обступив всех тех, кто пришел просить у них покровительства, двинулись двумя колоннами, выставив по флангам дозорных, чтобы защищать тех беглецов, что станут искать убежища в их рядах, и покинули Марсово поле, оставив другим довершать чудовищную бойню.
Едва выбравшись с Марсова поля, я, поблагодарив наших спасителей, расстался с ними и побежал к реке, чтобы переправиться через нее либо на лодке, либо, в крайнем случае, вплавь.
Дело казалось мне серьезным, и оно действительно было таковым; за ним скрывались какая-то постыдная подоплека, какое-то подлое предательство, о чем, по моему мнению, следовало сообщить якобинцам.
В привязанной к берегу лодке сидел человек, удивший рыбу, и его нисколько не волновали частые, все более громкие выстрелы, ведь рыболова ничто не может потревожить. Отвязав веревку, я прыгнул в его лодку и, схватив весла, принялся грести на другой берег. Я успел добраться до середины реки, прежде чем он пришел в себя от изумления. Наконец он спросил меня, почему я силой завладел его лодкой. Показав какой-то лист бумаги, я объяснил: «Приказ генерала Лафайета». Этого вполне хватило.
Выпрыгнув на правый берег (само собой разумеется, я позволил рыболову вновь отплыть на левый берег) и оказавшись на суше, через Кур-ла-Рен и ворота Сент-Оноре я побежал к метру Дюпле.
От Кур-ла-Рен до церкви Успения Богородицы, напротив которой стоял дом Дюпле, все улицы были заполнены возбужденным народом. Люди наблюдали, как с красным знаменем проходили мэр, драгуны, наемная гвардия; затем слышали страшную пальбу и поэтому, видя, что я, обливаясь потом, забрызганный кровью, бегу с Марсова поля, спрашивали: «Что случилось?» Не останавливаясь, я отвечал лишь одно:
— Драгуны и наемная гвардия убивают народ! Позади меня собирались группы людей и в воздухе висел возглас:
— Драгуны и наемная гвардия убивают народ!
Я застал метра Дюпле на пороге дома, в окружении соседей и знакомых. Я рассказал ему обо всем случившемся, обо всем, что видел.
— Ну и дела! — воскликнул он. — Надо предупредить якобинцев, пошли скорей!
С полсотни членов клуба, ждали, охваченные беспокойством. Они еще ничего не знали: я первый принес им зловещую весть. Все пришли в ужас. Решили, что необходимо тотчас известить г-на Робеспьера, находившегося в Национальном собрании, послав за ним курьера.
Якобинцы понимали только одно: все обвинят их, потому что от них исходила инициатива в составлении роковой петиции. Конституционалисты, отколовшиеся от них и создавшие новый клуб фейянов, были вправе отступиться от этого народного движения, вступившего в противоречие с декретом Собрания.
Члены клуба благодарили меня и метра Дюпле: они кричали, что не признают никакой петиции, требующей отрешения короля, никакого документа, имеющего хождение от имени Собрания; наконец они заявляли, что клуб снова принесет клятву верности Конституции и подчинится декретам Собрания.
После того, что я видел в предшествующие дни, после того, что я писал под диктовку гражданина Бриссо, мне показалось, будто якобинцы смирились слишком быстро, совсем не проявив боевого духа. По сути, за их поведением крылись отказ защищать права народа и трусость, что было мне противно.
Я вышел из клуба и в глубокой задумчивости вернулся в мастерскую.
Спустя полчаса со стороны площади Людовика XV донесся громкий шум. Это наемная гвардия, разгоряченная бойней на Марсовом поле, возвращалась в Париж по улице Сент-Оноре, чтобы показать свою силу якобинцам.
Те едва успели закрыть решетчатые ворота. Наемные гвардейцы, столпившись перед монастырем, требовали пушку, чтобы разнести ворота и уничтожить логово республиканцев. Они смеялись, хлопали в ладоши, свистели. Улицу заполнили люди; они угрюмо переглядывались, готовые сразиться с гвардейцами.
Чувствовалось, что в эту минуту назревает одно из тех страшных недоразумений, когда люди хватаются за ружья, толком не зная, в кого же они должны стрелять.
Вдруг на другой стороне Люксембургской улицы я заметил, как вдоль ограды особняка канцлера, стараясь не обращать на себя внимания, идет человек, чьим очевидным желанием было проскользнуть незамеченным.
Я толкнул локтем хозяина и шепнул:
— Гражданин Робеспьер!
Это, действительно, был Робеспьер; за ним послали курьера в Национальное собрание, но он добрался до клуба в ту минуту, когда ворота захлопнулись перед самым его носом.
Ясно, что, если бы его заметили национальные гвардейцы, он подвергся бы смертельной опасности.
В этот миг Робеспьера узнали какие-то люди, несомненно якобинцы, и радостно его приветствовали. В душе он, конечно, проклинал эти почести.
Робеспьер ускорил шаг, устремившись вниз по улице, чтобы пробраться в предместье Сент-Оноре. На Люксембургской улице многие кричали:
— Да здравствует Робеспьер!
Он побледнел, остановился, решая, свернуть ли ему с Люксембургской улицы, или продолжать идти своей дорогой. Он выбрал второе.