— Метр Никола!

Вся эта сцена была залита светом факелов: их несли мужчины, выстроенные в две шеренги.

Шнейдер собирался представить свою невесту Сен-Жюсту, который, как нам уже известно, вышел на балкон, чтобы встретить комиссара.

Спокойный, суровый и невозмутимый, как статуя Правосудия, Сен-Жюст отнюдь не пользовался популярностью. Его боялись и уважали.

Когда собравшиеся внизу люди увидели его на балконе — в костюме народного представителя, в шляпе с плюмажем, с трехцветным поясом и саблей на боку, которую он умел пускать в ход при случае, когда оказывался перед лицом врага, не раздалось приветственных возгласов; лишь робкий шепот пробежал по рядам; затем толпа подалась назад, оставляя свободным большой освещенный круг, куда въехала карета с женихом и невестой, повозка с гильотиной и двуколка с палачом.

Сен-Жюст махнул рукой, призывая всех умолкнуть, и люди, как уже было сказано, не только замолчали, но и попятились назад.

Все решили, что Сен-Жюст первым возьмет слово; в самом деле, после повелительного жеста, исполненного царственного достоинства, он собрался заговорить, но вдруг, к величайшему изумлению зрителей, девушка быстрым движением открыла дверцу кареты, спрыгнула на землю, закрыла дверцу и, став на мостовой на колени, вскричала посреди торжественной тишины:

— Правосудия, гражданин! Я требую его у Сен-Жюста и Конвента!

— Против кого ты выступаешь? — спросил Сен-Жюст звенящим резким голосом.

— Против этого человека, против Евлогия Шнейдера, против чрезвычайного комиссара Республики.

— Говори, что он сделал? — спросил Сен-Жюст. — Правосудие слушает тебя.

И тогда взволнованным голосом, но уверенно и громко девушка рассказала о своей страшной драме, о смерти матери, об аресте отца, об эшафоте, установленном перед ее домом, о предложенном ей выборе, и при каждой ужасной подробности, в которую, казалось, с трудом верили слушатели, она призывала в свидетели то палача, то его подручных, то «гусаров смерти», то, наконец, самого Шнейдера, и каждый, к кому она обращалась, отвечал:

— Да, это правда!

Исключение составлял ошеломленный Шнейдер, съежившийся, словно ягуар перед прыжком, но тоже подтвердивший ее слова своим молчанием.

Сен-Жюст, кусая пальцы, выслушал ее до конца и сказал:

— Ты требовала справедливости, гражданка Клотильда Брён, и ты ее получишь. Но скажи, что бы ты сделала, если бы я не был расположен вершить суд?

Девушка достала спрятанный на груди кинжал.

— Я бы заколола его сегодня вечером в постели, — сказала она, — Шарлотта Корде научила нас обращаться с Маратами! А теперь, — прибавила она, — теперь, когда я вольна удалиться, чтобы оплакивать свою мать и утешать своего отца, я прошу тебя помиловать этого человека.

При словах «помиловать этого человека» Сен-Жюст вздрогнул, как будто его ужалила змея.

— Помиловать его? — вскричал он, стукнув кулаком по перилам балкона. — Помиловать этого мерзавца? Помиловать Кёльнского капуцина? Ты шутишь, девушка; если бы я это сделал, Правосудие расправило бы свои крылья и улетело бы от нас навсегда. Помиловать?!

И его голос прогремел со страшной силой, так что было слышно повсюду:

— На гильотину его!

Бледный, худой и серьезный человек спустился со своей двуколки, встал под балконом, снял шляпу и поклонился.

— Должен ли я отрубить ему голову, гражданин Сен-Жюст? — смиренно спросил он.

— К несчастью, я не имею на это права, — отвечал Сен-Жюст, — не то через четверть часа человечество было бы отомщено, однако судьба чрезвычайного комиссара Республики зависит от Революционного трибунала, а не от меня. Нет, пока пусть его подвергнут наказанию, которое он сам придумал: привяжите его к гильотине; сейчас — позор, а позже — смерть!

И величественным жестом он протянул руку в сторону Парижа.

Затем, исполнив до конца свою роль в этой драме, он подтолкнул вперед гонца, принесшего ему весть о том, что его распоряжения были нарушены, а также маленького Шарля, которому он только что вернул свободу, свершив тем самым другой акт справедливости, закрыл окно и положил руку на плечо мальчика со словами:

— Никогда не забывай о том, что сейчас видел, и если когда-нибудь кто-то скажет при тебе, что Сен-Жюст не друг Революции, свободы и справедливости, скажи в полный голос, что это неправда. А теперь ступай куда хочешь, ты свободен!

В порыве юношеского восхищения Шарль попытался схватить руку Сен-Жюста и поцеловать ее, но тот живо отдернул ее, наклонился к мальчику и, приблизив его голову к своим губам, поцеловал его в лоб.

Сорок лет спустя Шарль, будучи уже зрелым мужчиной, говорил мне, рассказывая эту историю и побуждая меня написать на основе ее книгу, что все еще хранит в памяти ощущение поцелуя, который запечатлел на его челе Сен-Жюст.

Дорогой Шарль! Всякий раз, когда вы давали мне подобный совет, я следовал ему, и ваш дух, витавший надо мной, приносил мне счастье.

XIV. ПОЖЕЛАНИЯ

Спускаясь по лестнице, Шарль мог охватить взглядом всю сцену с высоты крыльца ратуши.

Мадемуазель де Брён исчезла, поспешив укрыться в надежном месте и успокоить отца.

Двое мужчин в красных колпаках и черных блузах установили эшафот с проворством, свидетельствовавшим о том, что эта работа была для них привычной.

Метр Никола держал за руку Шнейдера, который отказывался выйти из экипажа; увидев это, двое «гусаров смерти» обогнули коляску и, подойдя к открытой дверце с другой стороны, принялись колоть осужденного остриями своих сабель.

Шел ледяной дождь со снегом, холод пронизывал сквозь одежду, и тем не менее Шнейдер вынужден был вытирать платком струящийся со лба пот.

По дороге к гильотине с него прежде всего сняли шляпу, так как она была украшена трехцветной кокардой, а затем — сюртук, поскольку он был военного образца; холод и ужас одновременно овладели несчастным, который дрожал всем телом, поднимаясь по ступенькам эшафота.

И тут со всех концов площади грянул оглушительный крик, казалось, принадлежавший одному человеку, хотя его исторгали десятки тысяч уст.

— Под нож! Под нож!

— Господи, — бормотал Шарль, прислонившись к стене; он весь трепетал от волнения, но неодолимое любопытство удерживало его на месте, — неужели они его убьют? Неужели они его убьют?

— Нет, успокойся, — отозвался чей-то голос, — на сей раз он отделается одним испугом, хотя было бы неплохо покончить с ним сразу.

Этот голос показался Шарлю знакомым; он повернул голову и узнал старшего сержанта Ожеро.

— Ах! — вскричал он, охваченный радостью; можно было подумать, что он сам ускользнул от опасности, — ах, это ты, мой храбрый друг? А где же Эжен?