Оставался король; на его права еще никто не посягал.
Его спросили:
«Признаете ли вы Францию в том виде, какой она стала после наших преобразований, с ее тремя группами населения — третьим сословием, духовенством и дворянством, уравновешивающими друг друга; признаете ли вы конституцию, которая оставляет вам привилегии, предоставляет цивильный лист и налагает на вас обязанности? Обдумайте это здраво. Если вы отказываетесь — скажите „нет“ и уходите. Если вы согласны, скажите „да“ и поклянитесь».
Король сказал «да» и дал клятву.
На следующий день он покинул Париж и, будучи убежденным, что пересечет границу, поскольку все было предусмотрено, приказал передать представителям народа, которым дал накануне свое обещание, такие слова: «Меня вынудили поклясться, и моя клятва исходила из моих уст, а не из сердца; я слагаю с себя обязательства, вновь беру свои права и привилегии и вернусь вместе с неприятелем, чтобы наказать вас за непослушание».
— Вы забываете, генерал, — сказал Фош-Борель, — что те, кого вы называете неприятелем, состоят с ним в родстве!
— Вот в этом-то и беда, дорогой мой, — сказал Пишегрю, — беда в том, что родственники короля Франции являются врагами Франции, но что поделаешь, так оно и есть; в жилах Людовика Шестнадцатого, рожденного от принцессы Саксонской и сына Людовика Пятнадцатого, нет и половины французской крови; он женится на эрцгерцогине, и вот вам королевский герб: первая и третья четверти в нем лотарингские, вторая — австрийская и только последняя четверть принадлежит Франции. Вследствие этого, как вы сказали, когда король Людовик Шестнадцатый ссорится со своим народом, он взывает к своей родне, но, поскольку его родня является нашим врагом, он взывает к врагу, и, поскольку по его призыву враг вступает во Францию, король совершает преступление против народа, равносильное, если не более тяжкое, преступлению против монархии.
И тогда происходит ужасное: в то время как король молится за военные успехи своей родни, то есть за посрамление французского оружия, и королева, видя пруссаков в Вердене, подсчитывает, через сколько дней они будут в Париже, — тогда-то и происходит это ужасное: вся Франция, обезумевшая от ненависти и патриотизма, поднимается и, дабы не быть окруженной врагами (австрийцами и пруссаками — спереди, королем и королевой — в центре, дворянами и аристократами — сзади), Франция борется со всеми сразу: ведет огонь по пруссакам в Вальми, расстреливает австрийцев в Жемапе, режет аристократов в Париже и отрубает головы королю и королеве на площади Революции. Благодаря этому страшному кровопусканию она считает себя исцеленной и переводит дух.
Но она заблуждается: родственники, которые вели войну под предлогом того, чтобы посадить Людовика XVI на трон, продолжают вести войну якобы для того, чтобы посадить на него Людовика XVII, но на самом деле с целью войти во Францию и расчленить ее. Испания желает отобрать Руссильон; Австрия — Эльзас и Франш-Конте; Пруссия — маркграфства Ансбах и Байрёйт. Дворяне поделились на три группы — одни сражаются на Рейне и на Луаре, Другие плетут заговоры; повсюду войны: война с внешним врагом и гражданская война, борьба внутри страны и за ее пределами! Отсюда — тысячи людей, павших на полях сражений; отсюда — тысячи людей, убитых в тюрьмах; отсюда — тысячи людей, угодивших под нож гильотины. Отчего? Да оттого, что король, давший клятву, не сдержал ее и, вместо того чтобы броситься в объятия своего народа, то есть Франции, бросился в объятия своей родни, то есть врага.
— Значит, вы одобряете сентябрьские убийства?
— Я сожалею о них. Но что поделаешь против воли народа?
— Вы одобряете казнь короля?
— Я считаю ее ужасной. Но королю все же следовало держать свое слово.
— Вы одобряете политические казни?
— Я считаю их отвратительными. Но королю все же следовало не призывать врага.
— О! Что бы вы ни говорили, генерал, девяносто третий год — роковой год.
— Для монархии — да, для Франции — нет!
— Оставим в покое гражданскую войну, иностранную интервенцию, убийства и казни; но миллиарды пущенных в обращение ассигнатов — это же финансовый крах!
— Я это приветствую.
— Я тоже, в том смысле, что монархия будет стремиться укрепить бюджет.
— Бюджет укрепится благодаря разделу собственности.
— Каким образом?
— Разве вы не слышали, что Конвент объявил всю собственность эмигрантов и монастырей национальными имуществами?
— Да, ну и что?
— Разве вы также не слышали, что другой декрет Конвента разрешает покупать национальное имущество на ассигнаты, которые при покупках такого рода котируются по номинальной цене и не обесцениваются?
— Безусловно, слышал.
— Ну вот, сударь, в этом-то и все дело! На ассигнат в тысячу франков, которого не хватает, чтобы купить десять фунтов хлеба, бедняк сможет купить арпан земли и будет ее обрабатывать, обеспечивая хлебом себя и свою семью.
— Кто посмеет купить украденную собственность?
— Конфискованную собственность; это совсем другое дело.
— Все равно никто не захочет быть сообщником революционеров.
— Знаете ли вы, на какую сумму было продано в этом году земли?
— Нет.
— Более чем на миллиард. На будущий год ее будет продано вдвое больше.
— На будущий год! Неужели вы полагаете, что Республика сможет продержаться еще один год?
— Революция…
— Хорошо! Революция… Однако Верньо сказал, что революция подобна Сатурну, она пожирает всех своих детей.
— У нее много детей, и некоторые из них неудобоваримы. — Но вот уже пожраны жирондисты!
— Зато остались кордельеры.
— Со дня на день они будут проглочены якобинцами.
— Значит, останутся якобинцы.
— Полно! Разве есть у них такие люди, как Дантон или Камилл Демулен, чтобы считаться серьезной партией?
— У них есть такие люди, как Робеспьер, Сен-Жюст, и это единственная партия, идущая по верному пути.
— А вслед за ними?
— Я не могу этого разглядеть и боюсь, что Революция умрет вместе с ними.
— Но за это время прольется море крови!
— Все революции ее жаждут!
— Но эти люди — сущие тигры!
— В революции я боюсь вовсе не тигров, а лис.
— И вы согласитесь служить им?
— Да, ибо они будут также героями Франции; не Суллы и Марии истощают нации, а Калигулы и Нероны лишают их сил.
— Значит, каждая из названных вами партий, по-вашему, поочередно вознесется и падет?
— Если духу Франции присуща логика, так оно и будет.