Придя туда, он осмотрелся, и Париж показался ему совсем другим. Он вновь увидел угол улицы Кок, где ночью перед ним предстала прекрасная незнакомка, отбивавшаяся от волонтеров. Потом он дошел до моста Мари той же дорогой, что и накануне, останавливаясь там, где их останавливали патрули, вспоминая разговор с незнакомкой, как будто улицы могли сохранить эхо слов, которыми они обменивались. Сейчас в час дня при свете солнца воспоминания ночи оживали на каждом шагу.
Миновав мосты, Морис вскоре пришел на улицу Виктор, как се тогда называли.
— Бедная женщина! — прошептал Морис, — она не подумала вчера, что ночь длится только 12 часов, и ее тайна перестанет быть тайной с наступлением дня. При свете солнца я найду ту дверь, в которую она ускользнула, и кто знает, не увижу ли я ее саму в каком-нибудь окне?
Он вышел на старинную улочку Сен-Жак и стал так, как незнакомка оставила его вчера. На мгновение он закрыл глаза, возможно надеясь — бедный безумец! — что вчерашний поцелуй во второй раз обожжет его губы. Но ничто не обожгло его, кроме воспоминаний.
Морис открыл глаза, увидел две улочки — одну справа, другую — слева. Они были грязными, плохо мощеными, с нагромождением заборов, пересеченные мостиками, перекинутыми через ручей. Виднелись деревянные арки, закоулки, плохо прикрытые двери, гниль. Это была нищета во всем своем безобразии. То тут, то там виднелся садик с изгородью или палисадник с подпорками, кое-где оградами служили стены. Под навесами сушились кожи и распространяли тот омерзительный запах, которым отличаются кожевенные мастерские. Морис искал, и так и этак в течение двух часов, но ничего не нашел, ничего не разгадал. Раз десять он возвращался, чтобы сориентироваться. Но все его попытки были бесполезны, а поиски безрезультатны. Казалось, что следы молодой женщины смыты туманом и дождем.
— Что ж, — сказал себе Морис. — Вероятно мне все это пригрезилось. Эта клоака не могла быть ночью убежищем для моей прекрасной феи даже на минуту.
Этот отчаянный республиканец был достаточно лиричен, он пришел к этой мысли, чтобы не потускнел ореол, сияющий над головой его незнакомки. Домой он вернулся в отчаянии.
— Прощай, — сказал он, — таинственная красавица. Ты обошлась со мной, как с ребенком или дураком. Действительно, разве пришла бы она туда со мной, если бы там жила? Нет! Она лишь пролетела там, как лебедь над смрадным болотом. И подобно следу птицы в воздухе, ее след невидим.
В этот же день, в тот самый час, когда Морис в скорбном разочаровании возвращался к себе через мост Турнель, группа солдат муниципальной гвардии во главе с Сантерром [29] , командующим национальной парижской гвардии, производила обыск в Тампльской башне, переоборудованной с 13 августа 1792 года в тюрьму.
Особенно тщательно этот обыск производился в квартире на четвертом этаже, состоявшей из прихожей и трех комнат.
В одной из комнат находились две женщины, молодая девушка и девятилетний ребенок, все они были в трауре.
Старшей из женщин было лет тридцать семь-тридцать восемь. Она сидела за столом и читала.
Вторая сидела за вышивкой. Ей можно было дать двадцать восемь — двадцать девять лет.
Молодой девушке было лет четырнадцать, она сидела рядом с ребенком, который был болен и лежал, закрыв глаза, притворившись спящим, хотя, конечно, при шуме обыска уснуть было невозможно
Обыскивающие перетряхивали кровати, рылись в белье. Те, кто закончил поиски, смотрели с наглой неподвижностью на несчастных узниц, которые упорно не поднимали глаз, одна — от своей книги, другая — от вышивки, а третья — от своего брата.
Старшая из женщин была высокая, бледная и красивая. Казалось, она полностью ушла в книгу, хотя вероятнее всего, читала она чисто механически, мысли же ее были далеко.
Один из гвардейцев подошел к ней, грубо вырвал книгу и швырнул на середину комнаты.
Узница протянула руку к столу, взяла второй том и продолжила чтение.
Монтаньяр с яростью вырвал второй том, так же, как и первый. При этом узница, сидевшая у окна за вышивкой, вздрогнула, а девушка бросилась к читавшей и, обняв ее за голову, со слезами прошептала:
— О! Бедная мамочка!
Потом поцеловала ее.
Та, в свою очередь, коснулась губами уха девушки, будто тоже хотела ее поцеловать и сказала:
— Мари, в заслонке печи спрятана записка, возьми ее!
— Ну, хватит! — произнес гвардеец, грубо оттащив девушку от матери. — Сколько можно обниматься?
— Сударь, — ответила девушка, — разве Конвент издал декрет о том, что дети больше не могут обнимать своих матерей?
— Нет, но он постановил карать предателей и аристократов, и мы здесь для того, чтобы вас допросить. Ну, Антуанетта, отвечай.
Та, к которой так грубо обратились, не удостоила спрашивающего даже взглядом. Напротив, она отвернулась, и легкий румянец вы ступил на ее щеках, побледневших от горя и слез.
— Не может быть, чтобы ты не знала о заговоре прошлой ночи, — продолжал гвардеец. — Кто должен был тебе помочь?
Узница по-прежнему молчала.
— Отвечайте, Антуанетта, — сказал Сантерр, приближаясь к ней и не замечая дрожи ужаса, охватившего женщину при виде этого человека, который 21 января утром пришел в Тампль за Людовиком XVI, чтобы отвести его на эшафот. — Отвечайте. Этой ночью был заговор против Республики, вас пытались освободить. В Тампльскую башню вы заключены по юле народа и должны ожидать наказания за ваши преступления. Итак, вам было известно о заговоре?
Мария-Антуанетта вздрогнула от звука этого голоса, казалось, она пытается бежать от него, подавшись назад, насколько позволял стул. Но на этот вопрос она не ответила Сантерру, как и гвардейцу на два предыдущих.
— Значит, вы не желаете отвечать? — крикнул Сантерр, сильно топнув.
Узница взяла со стола третий том.
Сантерр отвернулся. Грубая сила этого человека, командовавшего 25-ю тысячами людей, лишившего жизни Людовика XVI, разбилась о достоинство несчастной узницы, которой он тоже мог отрубить голову, но которую не мог сломить.
— А вы, Елизавета? — обратился он к другой женщине, которая оставила свое вышивание, чтобы сложить руки и помолиться, не этим людям, конечно, а Богу, — вы будете отвечать?
— Я не знаю, о чем вы спрашиваете, — ответила она, — следовательно, не могу и отвечать.
— Черт возьми! Гражданка Капет, — сказал Сантерр, теряя терпение, — я ведь ясно сказал, что вчера вечером вам пытались помочь бежать. Вы должны знать виновных.
— Мы ведь не имеем никакой связи с внешним миром, сударь, а стало быть не можем знать ни того, что делается для нас, ни того, что делается против нас.