Именно в это время король Франции обратил внимание, как мы уже сказали, на Давида II и его супругу, прибывших в 1332 году ко французскому двору искать пристанища. Через их посредство он, еще не объявляя об этом открыто, завязал сношения с их доблестными защитниками за морем, послал денег регенту Шотландии и держал наготове значительный корпус солдат, намереваясь превратить его в гвардию молодого короля в тот момент, который сочтет подходящим для того, чтобы отправить Давида назад в шотландское королевство.
Кроме того, Филипп отдал приказ Никола́ Бегюше (одному из приставов, назначенных им для снятия показаний свидетелей на процессе графа Робера Артуа, чье изгнание и привело ко всей этой войне; Бегюше стал после процесса советником и казначеем короля) отправиться на объединенный флот Гуго Кьере, адмирала Франции, и Барбавера, командующего генуэзскими галерами, чтобы охранять проливы и морские пути, ведущие от берегов Англии к побережью Франции.
Приняв эти предосторожности, он стал ждать развития событий.
Тем временем в Кёльне готовилось пышное празднество; Эдуард III и Людвиг Баварский выбрали этот город, чтобы ввести здесь короля Англии в должность наместника Империи, посему и шли приготовления к этой церемонии.
На главной площади возвели помост, но времени привезти доски, нужные для его постройки, не было, и помост составили из двух столов для разделки туш, скрыв кровавые пятна огромными кусками бархата, расшитого золотыми лилиями; на помосте установили два роскошных кресла, на спинках которых красовались переплетенные — в знак единения — гербы Империи и Англии, причем, к английскому гербу был присоединен герб французский. Балдахин, прикрывавший этот двойной трон, был просто частью кровли крытого рынка (для этой церемонии его затянули, словно королевские покои, золотистой парчой); кроме того, на всех домах были вывешены, словно в святой день праздника Тела Господня, великолепные ковры как из Франции, так и с Востока (в Кёльн их привозили из Арраса через Фландрию, а из Константинополя — через Венгрию).
В день церемонии (историки не называют точной даты, относя ее к концу 1338 года или к началу года 1339) король Эдуард III в монаршем облачении и короне, но держа вместо скипетра меч — символ карающей миссии, которой он будет наделен, — со свитой лучших своих рыцарей подъехал к воротам Кёльна: через них выезжали на дорогу в Ахен. Здесь его поджидали граф Гелдерландский и граф Юлих, занявшие по обе стороны короля места, что уступили им епископ Линкольнский и граф Солсбери (у него, раба своего обета, правый глаз по-прежнему был завязан шарфом красавицы Аликс); по улицам, украшенным цветами, словно в Вербное Воскресенье, они проезжали с такой блестящей свитой, которой не видели в городе со дня восшествия на престол Фридриха II. Когда они въехали на площадь, взорам их предстало ее пышное убранство. В кресле справа восседал Людвиг Баварский, облаченный в императорскую мантию; в правой руке он сжимал скипетр, а левую положил на державу, призванную олицетворять землю; высоко над его головой германский рыцарь поднял обнаженный меч. Эдуард тотчас спешился, прошел расстояние, отделявшее его от императора, и по ступеням взошел на помост; потом, остановившись на последней ступени, он, как заранее условились послы обеих сторон, вместо того чтобы поцеловать императору ноги, согласно обычаю тех времен, только отвесил ему поклон, а Людвиг обнял Эдуарда и расцеловал; после этого Эдуард сел на приготовленный для него трон, расположенный на несколько дюймов ниже трона Людвига IV — это был единственный знак зависимости от Империи, с которым согласился Эдуард III. Вокруг них расположились четыре великих герцога, три архиепископа, тридцать семь графов, бесчисленное множество баронов в шлемах с их личными гербами, баннере со знаменами, рыцарей и оруженосцев. Между тем стража, что перегораживала все выходящие на площадь улицы, покинула свой пост и окружила помост, освободив проходы, куда сразу хлынула толпа. Из всех окон, выходивших на площадь, высунулись мужчины и женщины; крыши были усеяны любопытными; император и Эдуард оказались в центре огромного амфитеатра, казалось выложенного из человеческих голов.
Тут император встал и в воцарившейся на площади глубочайшей тишине произнес голосом громким и твердым, чтобы все слышали, следующие слова:
— Мы, Божьей милостью могущественный король Людвиг Четвертый, герцог Баварский, император Германии, избранный собором кардиналов и утвержденный римским двором, объявляем Филиппа де Валуа бесчестным, лицемерным и трусливым, потому что он, нарушив заключенные с нами договоренности, приобрел замок Кревкёр в Камбре, город Арлё-ан-Певель и многие другие владения, по праву нам принадлежащие; мы решаем, что он своими поступками нарушил свои обязательства, и лишаем его покровительства Империи; впредь покровительство сие мы будем оказывать нашему возлюбленнейшему сыну Эдуарду Третьему, королю Англии и Франции, коему мы поручаем защиту наших прав и интересов, а в подтверждение сего жалуем на глазах у всех имперской хартией, скрепленной нашей гербовой печатью и гербовой печатью Империи.
Сказав эти слова, Людвиг IV передал хартию своему канцлеру и снова сел в кресло, взяв в правую руку скипетр, а левую положив на державу; канцлер, развернув хартию, прочел ее громким и внятным голосом.
В хартии Эдуарду III жаловался титул наместника и генерала Империи, даровалась власть казнить и миловать имперских подданных, дозволялось чеканить золотую и серебряную монету, а всем вельможам, зависящим от императора, повелевалось присягнуть английскому королю и быть верными данной клятве. После прочтения хартии раздались рукоплескания и послышались громкие боевые кличи; каждый вооруженный человек, от герцога до простого оруженосца, стучал мечом или наконечником копья по своему щиту, и в порыве всеобщего восторга, который объявление войны всегда вызывает у доблестного рыцарства, все вассалы императора, согласно иерархии, присягнули на верность Эдуарду III, как поступили они при восшествии на трон Германии герцога Людвига IV Баварского.
Как только закончилась эта церемония, Робер Артуа, одержимый ненавистью и упорно добивавшийся своей цели, выехал в город Монс в графстве Геннегау, дабы уведомить графа Вильгельма, что его распоряжения исполнены и все складывается к лучшему. Князья Империи, попросив у Эдуарда две недели на сборы, назначили местом встречи город Малин (он находился на равном удалении от Брюсселя, Гента, Антверпена и Лувена), и все, кроме герцога Брабантского, который, будучи независимым сюзереном, сохранил за собой право самостоятельно объявлять войну в то время и в том месте, какие сочтет подходящими, поручили бросить вызов Филиппу де Валуа мессиру Генри, епископу Линкольнскому, тотчас выехавшему во Францию.
Через неделю этот герольд войны получил аудиенцию у Филиппа де Валуа, который принял его в Компьенском замке в присутствии всего двора; по правую руку от короля стоял его сын, герцог Иоанн, по левую же — мессир Леон де Кренгейм, коего Филипп призвал к себе вовсе не потому, что хотел оказать честь благородному старцу, но потому, что, заранее зная о миссии епископа Линкольнского и будучи убежден, что герцог Брабантский заключил союз с его врагами, хотел, чтобы поручитель герцога был свидетелем этой встречи. Впрочем, всё было сделано для того, чтобы посланец столь великого короля и таких могущественных сеньоров был принят так, как подобает его званию и порученной ему миссии. Епископ Линкольнский вышел на середину зала с достоинством священнослужителя и посла; он без уничижения и гордыни, но спокойным и твердым тоном объявил войну королю Франции Филиппу: во-первых, от имени Эдуарда III, короля Англии и главнокомандующего всех его вассалов; во-вторых, от имени герцога Гелдерландского; в-третьих, от имени маркиза Юлиха; в-четвертых, от имени мессира Робера Артуа; в-пятых, от имени мессира Иоанна Геннегауского; в-шестых, от имени маркграфа Мейсенского и Остландского; в-седьмых, от имени маркиза Бранденбургского [15] ; в-восьмых, от имени сира де Фокемона; в-девятых, от имени мессира Арну де Бланкенгейма и, наконец, в-десятых, от имени мессира Вальрана, архиепископа Кёльнского.