Book.

Рыцарь направил свое копье в забрало шлема, а король — в тарч противника, и оба соперника достигли цели: шлем слетел с головы Эдуарда; удар короля был нанесен с такой силой, что копье сломалось почти у самой рукоятки, а обломок его остался торчать в щите рыцаря. На миг зрителям показалось, что мессир Эсташ ранен; но острие копья, пронзив щит, застряло в петлях кольчужного нашейника, поэтому, поняв по пробежавшему по трибунам ропоту опасение зрителей, Эсташ де Рибомон сам вырвал обломок копья и вторично приветствовал обеих королев в знак того, что с ним ничего не случилось. Король взял новый шлем и другое копье, и соперники, развернув коней, вернулись на свои места; после этого маршалы снова подали сигнал сходиться. На этот раз бойцы избрали одинаковую цель и нанесли друг другу удар в грудь. Удары были так сильны, что оба коня взвились на дыбы, но всадники, подобные железным столпам, удержались в седле; оба копья разлетелись на мелкие куски, словно стекло, а отдельные обломки залетели даже на трибуну к зрителям. Тут к соперникам подбежали оруженосцы с новыми копьями; бойцы, взяв оружие, опять вернулись на исходные позиции, приготовившись к третьей пробе сил.

Сколь быстро ни был дан сигнал сходиться, на взгляд обоих противников, он сильно задержался; как только судьи прокричали: «Сходитесь!» — кони так рьяно помчались вперед, словно они разделяли чувства своих хозяев. И в этот раз мессир Эсташ по-прежнему метил в грудь, но Эдуард изменил тактику и, ловко угодив в забрало противника, сбил шлем с головы рыцаря; Эсташ де Рибомон с такой силой нанес удар в грудь королю, что лошадь Эдуарда осела на задние ноги, но при этом движении лопнула подпруга, а седло соскользнуло на круп, так что Эдуард оказался стоящим на земле. Его противник тотчас соскочил с коня, но Эдуард уже успел освободиться от стремян. Эсташ мгновенно выхватил меч, прикрывая обнаженную голову щитом, но Эдуард сделал ему знак, что он не будет продолжать схватку, если Эсташ не наденет новый шлем. Мессир Эсташ повиновался, и король, увидев, что голова противника защищена, тоже обнажил меч.

Но прежде чем позволить им продолжать борьбу, оруженосцы увели с ристалища коней, а пажи подобрали копья, отброшенные соперниками. Очистив таким образом арену, оруженосцы и пажи ушли, а судьи турнира подали сигнал продолжать поединок.

В своем королевстве Эдуард был одним из самых сильных воинов, поэтому по первым полученным ударам мессир Эсташ понял, что ему необходимо напрячь все свои силы и применить всю свою ловкость. Но Эсташ де Рибомон, как мы могли в этом убедиться и как свидетельствуют тогдашние хроники, принадлежал к самым доблестным рыцарям своего времени, и его не удивляли ярость и быстрота наносимых королем ударов: один за другим он отражал их с мощью и хладнокровием, доказавшими Эдуарду то, что он, конечно, уже знал, — перед ним оказался достойный соперник.

Впрочем, ожидания зрителей были вознаграждены, ведь на сей раз у них перед глазами шел настоящий бой. Оба меча, сверкавшие на солнце, казались огненными, а удары отражались и наносились с такой быстротой, что зрители замечали их лишь тогда, когда они высекали искры из щита, шлема и кирасы. Соперники стремились наносить удары по шлему, и под градом частых сильных ударов шлем мессира Эсташа лишился султана из перьев, а шлем Эдуарда потерял свой венец из драгоценных камней. Наконец меч Эдуарда с такой силой обрушился на противника, что, хотя шлем был из закаленной стали, без сомнения, рассек бы ему голову, если бы мессир Эсташ не успел прикрыться щитом. Страшное лезвие разрубило щит пополам, словно он был из кожи, так что от удара порвалась завязка; мессир Эсташ отшвырнул другую половину щита, ставшую ему скорее помехой, чем защитой, и, взяв меч в обе руки, нанес такой мощный удар по гребню королевского шлема, что лезвие разлетелось на куски, а в руках у него осталась только рукоять.

После этого молодой рыцарь отступил назад, чтобы попросить у своего оруженосца другой меч; но Эдуард, быстро подняв забрало шлема и взяв свой меч за острие, протянул его рукоять противнику.

— Мессир, не угодно ли вам будет принять этот меч? — спросил он с любезностью, какую всегда проявлял в подобных обстоятельствах. — У меня, как у Феррагуса, семь мечей, и все они дивной закалки; было бы досадно, если бы в столь искусной и крепкой длани, как ваша, не было оружия, на которое вы могли бы положиться. Возьмите же меч, мессир, и мы снова, на равных условиях, возобновим поединок.

— Я принимаю его, ваше величество, — ответил Эсташ де Рибомон, тоже подняв забрало. — И да будет угодно Богу, чтобы мне не пришлось обратить острие столь прекрасного оружия против того, кто мне его преподнес. Посему, государь, я признаю себя побежденным как вашим мужеством, так и вашей учтивостью, а меч этот так дорог для меня, что я сейчас же поклянусь на нем, что ни на турнире, ни в битве я никогда не отдам его никому, кроме вас. Теперь, ваше величество, окажите мне последнюю милость и проводите вашего пленника к королеве.

Эдуард подал молодому рыцарю руку и под громкие овации зрителей подвел его к трону королевы Филиппы; сняв с шеи великолепную золотую цепочку, она привязала ее — в знак «рабства» — к запястью побежденного, объявив, что все три дня турнира она не желает иметь другого «раба». Королева усадила Эсташа у своих ног, держа в руке другой конец цепочки; Эдуард же вернулся в свой шатер, надел новый шлем и приказал музыкантам играть сигнал вызова на поединок; но фанфары на другом краю ристалища молчали либо из-за почтительности рыцарей, либо из-за их страха; королевские трубачи трижды сыграли сигнал вызова, но никто так и не откликнулся. Тогда по ристалищу стали расхаживать герольды, громко выкрикивая: «Будьте щедры, рыцари, будьте щедры!» — и с трибун на арену посыпался дождь золотых монет.

Кстати, поскольку день клонился к вечеру и близился час ужина, маршалы турнира подняли свои копья, украшенные личными знаменами (на них в поля герба Англии были вписаны их личные гербы), указывая тем самым, что первый турнирный день завершен. В эту же минуту музыканты, располагавшиеся у калиток по краям ристалища, протрубили отбой и кортеж, в том же порядке, в каком прибыл на турнир, направился в замок.

Эдуард дал ужин английским и иноземным рыцарям, а королева — дамам и девицам; после ужина дамы, девицы и рыцари собрались в общем зале, где их ждало множество жонглеров, музыкантов и менестрелей.

Король открыл бал в паре с графиней Солсбери, а королева — с мессиром Эсташем де Рибомоном. Эдуард был на верху блаженства: ему достались все почести турнира как королю и как рыцарю, и это произошло на глазах женщины, которую он любил. Аликс, утратив свою прежнюю настороженность, наслаждалась танцем со всей непринужденностью молодости и счастья. Эдуард пользовался этой доверчивостью; он, словно невзначай, то сжимал руку, что ему протягивала графиня, то касался губами ее развевающихся волос, по-прежнему опьяняясь острым, сладостным ароматом, который витает вокруг женщин в разгоряченной атмосфере бала. Посреди лабиринта фигур, составлявших тогда саму ткань танца, графиня, не заметив того, потеряла свою подвязку из атласа небесной голубизны, расшитого серебром. Эдуард бросился поднимать ее; но его движение не было таким быстрым, чтобы посторонние взгляды не успели заметить, что король намерен совершить эту мелкую кражу. Все, улыбаясь, расступились. По этому угодливому жесту Эдуард понял, в чем его подозревают; повязав ленту вокруг своей ноги, он изрек: «Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает».