Единственное безусловное знание, которое приносит опыт, состоит в том, что душа, ум, страсть, гений не могут существовать без всего остального, материального, — без плоти, одежды. Толпа ничего не замечает, кроме того, что бросается в глаза. Легко говорить: «Суждения черни меня не заботят!» Однако и самая твердая убежденность способна поколебаться, если ее правота не подкреплена успехом. Всем нужно это эхо, отзыв, повторяющий их мысли и доказывающий реальность их существования. Следовательно, преуспеть необходимо, однако достигает этого не талант сам по себе, но умение пустить его в ход. Здесь не сердце важно, а наряд. Самый крупный алмаз, пока он не обработан, остается лишь камушком, и любой мужлан будет топтать его подошвами своих сабо. Но отшлифуйте его, и вы сможете получить за эту драгоценность ключ от кабинета короля или спальни королевы.
На улице, меж четырех свечей, вы сколько угодно могли бы петь ту самую великолепную мелодию, что пели в тот вечер, но ни один из господ, которые так вам рукоплескали в Тюильри, и не подумал бы остановить свою карету, чтобы послушать вас. А если бы повозки, запрудившие улицу, вынудили его остановиться помимо собственной воли, ему, разумеется, и на ум бы не пришло восторгаться тем, что он слышит, и, вернувшись к себе домой, рассказывать, как он только что наслаждался искусством величайшей певицы своего времени.
Мое заключение таково: гений есть не что иное, как великолепное блюдо, которое нуждается в соусе. Превосходить людей тем, что есть у вас, этого еще мало. Надо их превзойти и в том, что есть у них. Тут двойная задача: иметь то, чего они не имеют, и завладеть тем, что у них есть. Какими бы достоинствами я ни обладал, сколько бы преимуществ ни было у вас, и вы и я ничего не будем собой представлять до тех пор, пока не сумеем самым реальным образом воздвигнуть материальный пьедестал для нашего морального превосходства. Так вот, я сюда явился затем, чтобы предложить вам заключить оборонительный и наступательный союз против людской глупости. Чтобы заслужить в обществе полное уважение, к величию духа необходимо прибавить высокое положение и солидное состояние. Я предлагаю вам и то и другое. Хотите?
Олимпия слушала Самуила внимательно, не перебивая.
Что происходило в душе и мыслях этой женщины? Разделяла ли она высказанные Самуилом горькие мысли о жизни, вспоминала ли прежние страдания, обиды, что ей приходилось сносить от богатых глупцов в пору, когда она еще не стала прославленной актрисой? Или жестокие, безжалостные речи Самуила пробудили в ней старинную печаль, память о лживых клятвах, неверие в постоянство человеческих чувств, скептицизм обманутой любви, попранной страсти? Таилось ли в ее прошлом что-то душераздирающе мучительное и все же дорогое, какая-то утрата, воспоминание о которой служило слишком неопровержимым подтверждением презрительных умствований Самуила Гельба? Или, может быть, великая певица просто-напросто была женщиной до мозга костей и ее как истинную дочь Евы заворожил соблазн запретного положения, так что ей не терпелось узнать, где та дверь, что откроет ей путь к богатству и власти? Или, наконец, хотя это предположение было наименее вероятным и ничто, кроме разве легкой Дрожи, которой Олимпия не сдержала, услышав из уст Самуила имя графа фон Эбербаха, не подтверждало подобной мысли, но все же, может быть, певица стремилась узнать, что именно замышляет Самуил против прусского посла, чтобы в случае необходимости предостеречь его?
Как бы то ни было, она не без некоторого волнения спросила:
— Вы дадите мне положение и богатство? Но как?
— Будьте покойны, — отозвался Самуил, — я знаю, как надо действовать. Что всегда мешает благородным натурам обогатиться? Недостаток времени, которое пришлось бы на это потратить: им некогда экономить и копить экю, ибо они заняты накоплением идей. Экю валяются на земле, идеи же витают в небесах. Чтобы разбогатеть, пришлось бы нагибаться, а это не всем по душе. Я, подобно вам, жил для того, чтобы обогащать мой дух, а не чтобы наполнять карман. Но сейчас представляется отличный повод нам обоим сразу составить себе состояние. Без гнусной скаредности, без нужды провести добрых два десятка лет, складывая лиары и сантимы. Я предлагаю вам вот что: за пару лет заработать десять миллионов.
— Продолжайте, сударь, — обронила певица.
«А-а! — подумал Самуил. — Она проглотила наживку». А вслух сказал:
— Вы наверняка знаете, что ответила одна королева, когда спросили ее мнение о том, позволительно ли женщине продаваться: «Это зависит от цены». Здесь, вы сами видите, цена достойная. Притом от вас не потребуется ничего взамен, по крайней мере ничего такого, что не выглядело бы совершенно пристойно перед лицом закона и даже совести.
— Так чего же вы хотите?
— Хочу, чтобы в тот день, когда вы станете вдовой графа фон Эбербаха, вы мне выплатили пять миллионов. О нет, вовсе не из тех десяти, что причитаются вам, те пять миллионов не входят в эту сумму.
— Я вас не понимаю, сударь.
— Сейчас поймете. Состояние графа фон Эбербаха достигает двадцати миллионов. Семьи у него нет, если не считать племянника. Теперь представим, что он женится на вас и вскоре умирает. Трудно допустить, чтобы, любя вас, он не завещал вам свою собственность. Впрочем, мы примем меры, чтобы он сделал это. Не будем чрезмерно алчными: коль скоро есть еще Лотарио, оставим ему добрый кусок. Скажем, одну четвертую часть наследства, то есть пять миллионов. Таким образом, нам остаются пятнадцать: десять для вас, пять для меня. Вы сами видите, нет ничего проще.
— Расчет действительно точен, — сказала Олимпия. — Но я вижу два препятствия, мешающих исполнению вашего плана.
— Какие препятствия?
— Во-первых, для этого было бы нужно, чтобы граф меня любил. Во-вторых, чтобы он умер.
— Граф полюбит вас и умрет.
Олимпия с ужасом посмотрела на Самуила.
— Не пугайтесь, сударыня, — усмехнулся Самуил, — и не придавайте моим словам того смысла, которого в них нет. Что до чувств, то граф фон Эбербах уже начал испытывать к вам весьма заметную склонность. Остальное я беру на себя.
Несколько мгновений Олимпия молчала, казалось, собираясь с мыслями. Потом подняла голову и в упор взглянула на Самуила:
— Но если правда, что граф фон Эбербах уже любит меня, тогда зачем мне вы?
— А, вот это по мне! — вскричал Самуил. — В вас чувствуется сила, и я теперь вижу, что верно оценил крепость вашего характера. Счастлив, что не ошибся на ваш счет. Чтобы довести наше дело до конца, вам будет необходимо проявить мощь духа, вот почему я радуюсь любому проявлению вашей силы, будь оно даже направлено против меня. Итак, вы хотите знать, в чем я могу быть необходим для вас. Во-первых, граф фон Эбербах мой друг детства, я имею на него огромное влияние. Я держу в своих руках нити, приводящие в движение эту позолоченную марионетку. Я делаю с ним все, что хочу, от меня зависит разжечь или погасить его любовь к вам. Видите ли, этот человек не способен любить сам, без посторонней помощи: нужно, чтобы кто-то без конца подбрасывал дрова в его камин. Если я стану превозносить вас перед ним, он не будет видеть в этом мире никого, кроме вас; если же я стану вас чернить, он не поздоровается с вами, встретившись на улице. Во-вторых, с той минуты, когда я сжег мосты, открыв вам свои замыслы, с вашей стороны было бы детской наивностью полагать, что я позволю вам вывести меня из игры и действовать самостоятельно. Я из тех, кто, однажды приняв решение, ради исполнения его не останавливается ни перед чем — вы слышите? Ни перед чем! Итак, если вы не захотите сделать меня своим союзником, вы будете иметь во мне противника. А тогда уж на войне как на войне. Вы наверняка размышляли обо всех видах страстей, изучали характеры различного склада. Все те роли, которые вы играли, должны были рассказать вам о многом, и вы, примеряя на себя костюмы и судьбы великих преступниц, оставивших свой след в истории, уж верно, и в своей душе отыскивали такой след. Вы все понимаете, не правда ли? Даже злодейство! Разумеется, не трусливое, низкое злодейство, но преступление дерзкое и грандиозное! Что ж, мне оно также понятно. Вы меня не знаете, но берегитесь узнать меня слишком хорошо! Право же, я искренно, от души не советую вам вступать в борьбу со мной.