При всем самообладании, которое певица до сей поры с такой твердостью сохраняла, она почувствовала невольную дрожь, встретив угрожающий взгляд Самуила, как будто эта угроза пробудила в ней какое-то страшное воспоминание, — вероятно, что-нибудь из ее ролей.
— Это то, что касается первого препятствия, — продолжал Самуил, смягчая свой тон. — Что до второго, то как вы сами сказали, надо, чтобы граф умер.
— Я этого не говорила! — воскликнула она.
— Да нет, сударыня, сказали. А я ответил: граф умрет. Но успокойтесь, это произойдет само собой, нам ничего не потребуется предпринимать, чтобы ускорить его кончину. Я врач и могу сообщить вам новость: господину графу фон Эбербаху, разбитому и изношенному трудами, скорбями и наслаждениями, жить осталось недолго.
— Ах! — вскрикнула Олимпия изменившимся голосом.
— Я говорил вам, что нам потребуются два года, — бесстрастно продолжал Самуил, — а мог бы сказать и два месяца. Но за то, что это не продлится более двух лет, я отвечаю вполне.
— Вы уверены? — выговорила певица, изо всех сил сдерживая свое смятение.
— Настолько уверен, что прошу выдать мне мои пять миллионов не ранее, чем назавтра после его кончины. Как видите, речь идет именно о скорой смерти, и мы с вами разделим наследство. Вы побледнели, на лбу у вас выступает холодный пот. Но это всего лишь нервы, они заставляют вас трепетать, в то время как ваш разум не сможет не отдать мне должного. Извлечь выгоду из могилы — дело вполне позволительное при условии, если вы ничего не сделали, чтобы поторопить ближнего отправиться туда. Впрочем, смысл поступков меняется в зависимости от того, кто их совершает. Есть нечто такое, что, на мой взгляд, выше нравственности, и это ум. Те, кому присуще величие, вправе попирать своими стопами мораль посредственности. У меня обширные планы. Это золото, которое граф фон Эбербах бездарно расходует на роскошные ливреи своих слуг и на уличных девиц, я использую для больших дел. Знаете ли вы, что в основе всего этого, быть может, таится такая цель, как освобождение народа и даже более, чем одного народа, — человечества? И неужели тех, кто имеет столь далеко идущие замыслы, может остановить какая-то дурацкая щепетильность? Когда это было, чтобы великие умы в своих грандиозных планах связывали себя догматами, почерпнутыми из катехизиса, и ребяческими понятиями о честности и правилах приличия? Или вы воображаете, что Цезарь был щепетилен? Что вы сказали бы о Наполеоне, чувствительном, словно девица, и не смеющем пролить кровь цыпленка? Впрочем, тут нечего пространно рассуждать: мы же не убьем этого человека, его прикончит болезнь, только и всего. И полно говорить о таких пустяках.
Фортуна не любит робких, тех, кто краснеет и смущенно лепечет, оказавшись лицом к лицу с ней. Нет, ее подобает встречать гордо, а уж вам-то, дерзкой и проницательной лицедейке, тем более не пристала глупая совестливость пугливых буржуа. Надеюсь, вы не из породы тех болванов, которые считают, что нельзя украсть целую провинцию, поскольку неприкосновенна мельница. Нет, я уверен, что имею дело с человеком, равным мне. Потому и говорю с вами без обмана и уверток, с открытым забралом. А теперь жду вашего ответа.
Сделав над собой огромное усилие, Олимпия произнесла:
— Скажите мне еще только одно. Если я отвечу «нет», если откажусь сделать свою душу ставкой в той ужасной игре, которую вы мне предлагаете, что вы сделаете тогда? Будете ли упорствовать в своем намерении завладеть состоянием графа фон Эбербаха или откажетесь от этого?
— Прошу прощения, сударыня, — холодно возразил Самуил, — но мне кажется, что тогда это уже не будет вас касаться. Вы вольны устраниться, но и я буду волен действовать. Думайте.
— Сударь, — сказала певица, — прошу вас дать мне день на размышление.
— Нет, сударыня, в делах подобного сорта отсрочки недопустимы. Будучи объяснены, они должны решаться тотчас.
— Стало быть, — уточнила она, — вы будете вольны действовать и без меня?
— Совершенно верно.
— Что ж! — резким, решительным тоном объявила она. — Я согласна.
— Ну то-то же! — вскричал Самуил с насмешливым торжеством.
Он подошел к столу, на котором стояла чернильница, и вытащил из кармана лист гербовой бумаги.
— Что вы делаете? — спросила Олимпия.
— Ничего особенного, — промолвил он. — Нам надо дать друг другу некоторые гарантии.
И он стал писать, в то же время читая вслух написанное:
«Я, нижеподписавшаяся, заявляю, что должна господину Самуилу Гельбу сумму в пять миллионов. Однако этот долг может быть взыскан не ранее чем после смерти моего супруга…»
Он помедлил, потом продолжал:
— Так. Сегодня пятнадцатое марта. Этот документ я датирую пятнадцатым мая. Итак, я уверен, что к тому времени вы уже будете замужем за графом, и столь же неколебимо убежден, что он умрет раньше вас. Это будет гарантией с вашей стороны. Что до моих гарантий, то соблаговолите начертать вот тут: «Написанное подтверждаю» — и поставить подпись: «Графиня фон Эбербах». Если наш план не удастся, вы не будете графиней фон Эбербах, и тогда эта расписка будет стоить не больше, чем простой клочок бумаги. Таким образом, она ни к чему вас не обязывает, если этот брак не состоится. Коль скоро в этом случае никакой графини фон Эбербах не будет вообще, вы, подписывая эту бумагу, не совершаете никакой ошибки.
— Это верно, — согласилась Олимпия.
И она подписалась.
Спрятав бумагу в карман, Самуил поднялся:
— Сударыня, мне остается только поблагодарить вас и поздравить. Я покидаю вас, чтобы безотлагательно приняться за наше дело. Но мы скоро увидимся. Имею честь откланяться, госпожа графиня.
Если бы Олимпия видела, какая странная улыбка проступила на губах Самуила, когда этот искуситель выходил из ее комнаты, певица, какой бы ни была она честолюбивой или даже нравственно извращенной, непременно бы содрогнулась, а возможно, и пожалела, что позволила подобному человеку войти в ее жизнь.
Спускаясь по лестнице, Самуил сказал себе:
«А теперь приладим нити к другой нашей марионетке».
И, усевшись в ожидавший его экипаж, он крикнул кучеру:
— В посольство Пруссии!
Добравшись до посольства, он узнал, что граф фон Эбербах только что возвратился туда вместе с Лотарио.
Самуил просил доложить о себе, и его тотчас ввели в гостиную, где он застал Юлиуса одного.
Тот был заметно удивлен, что снова видит Самуила так скоро.
— Ты?! — вырвалось у него.
— Меня здесь, очевидно, ожидали не раньше вечера, — заметил Самуил. — Но ты же меня знаешь, а стало быть, тебе известно и то, как я умею пользоваться временем. Я открыл очень простой способ жить дольше, чем другие люди: для этого надо лишь делать за день больше дел. За час я проживаю целые сутки. Ты еще не успел уехать, как я уже съездил с визитом и вернулся. И угадай, откуда я сейчас? Прямиком от Олимпии.