Самуил нашел в себе силы усмехнуться, но едва лишь Юлиус отвел глаза, эта искусственная улыбка погасла, и туча гневной угрозы набежала на его чело.

— И я тоже счастлив, — снова заговорил Юлиус. — Теперь мои дети, оба, останутся подле меня до моего последнего часа, а я, видя, как вы оба счастливы благодаря мне, урву и для себя кусочек вашей радости. Видите ли, сколько бы я это ни скрывал, в глубине души я испытывал настоящие угрызения совести оттого, что хотя бы по видимости прибрал к рукам такое чудесное создание — столько грации, юной свежести, сердечного жара. И вот я отдаю Фредерику тому, кто ее достоин; я ее возвращаю ей самой. Теперь я больше не господин ее, а только хранитель; я ею не владею, я оберегаю ее.

В то время как Юлиус, Лотарио и Фредерика, сжимая друг другу руки, предавались пылким излияниям чувств и блаженным надеждам, Самуил смотрел на них, прислонясь к камину, и в глубоком раздумье говорил себе:

«Да, я правильно сделал, выплеснув ту микстуру в золу. Теперь задача не в том, чтобы уморить Юлиуса, а в том, чтобы заставить его жить. Прикончить его значило бы погубить разом и мою любовь, и богатство. Главная опасность исходит теперь вовсе не от Юлиуса. Как он и говорил мне, его идиотская щепетильность не позволит ему покуситься на невесту Лотарио. И пока я не избавлюсь от этого последнего, Юлиус мне нужен. Надо, чтобы не кто иной, как сам дядюшка, помог мне разделаться с племянником. Мы устроим так, чтобы агония этой дряхлой, немощной жизни стала причиной конца жизни юной и полной сил».

XXXII
ЖЕРТВА И ПАЛАЧ

— Довольно, Самуил! — вскричал Юлиус с мольбой. — Во имя Неба, дорогой мой Самуил, ни слова больше. Не рассказывай мне о том, что они делают, не передавай того, что они говорят. Не желаю больше ничего знать.

Говоря так, Юлиус в сильном возбуждении метался по своему кабинету, утирая пот со лба.

Самуил, молча подавляя издевательский смешок, с преувеличенным сожалением пожал плечами.

— Ты никогда не хочешь ничего знать, — заметил он, — а сам же меня расспрашиваешь. Ну, если тебе угодно, поговорим о чем-нибудь другом. Я-то не против. Что мне за дело, любят Фредерика и Лотарио друг друга или нет? Фредерика мне не жена, какой интерес у меня может быть в этой истории? Что до тебя, то ты прав: с тем повышенночувствительным, капризным нравом, который у тебя теперь проявился, по существу, лучшее, что ты мог бы сделать, это ничего не знать. Так что с этих пор я даже перестану отвечать на твои расспросы.

Юлиус не слушал Самуила. Он прислушивался к своим мыслям, их голоса были так громки, что оглушали его. Внезапно он прекратил свое беспорядочное метание и, замерев посреди комнаты, прерывающимся голосом спросил:

— Стало быть, Самуил, ты уверен, что еще позавчера Лотарио виделся с Фредерикой в Ангене?

— Я не уверен абсолютно ни в чем. Оставим эту тему. Ведь при первых же словах, которые я пророню, ты начнешь требовать, чтобы я замолчал. Ну хочешь, поговорим о политике? Правительство натягивает узду — тем лучше, это способ заставить страну встать на дыбы. Чем выше давление, тем скорее взорвется. На первый взгляд дела свободы повернулись к худшему, но в действительности это значит, что плохи дела монархии.

Юлиус вновь заходил по комнате; в каждом его жесте сквозило нетерпение.

— В наших вентах большое оживление, — продолжал Самуил, улыбаясь и как бы нарочно разжигая досаду Юлиуса. — Причем не только внутри, но и снаружи. Они приготовили мины, и пороховые дорожки уже готовы; в одно прекрасное утро, когда этого меньше всего будут ждать, все взлетит на воздух… Да, кстати, о венте: сколько бы я ни пытался, мне до сей поры не удалось выяснить, почему со мной ни разу больше не заводили разговора о тебе. Тебя подозревали в том, что ты не являешься Жюлем Гермеленом, и на это у них были кое-какие причины. Над твоей головой нависла ужасная угроза. Я был об этом предупрежден. И после всего этого вдруг такое затишье. Конечно, я тогда заявил, что отвечаю за тебя, но это могло не столько тебе помочь, сколько меня погубить. С чего это они оставили нас в покое? Не знаешь?

— Ты не хочешь мне ответить, — снова начал Юлиус, — вполне ли ты убежден, что позавчера Лотарио опять виделся с Фредерикой?

— «Не рассказывай мне о том, что они делают, не передавай того, что они говорят. Не желаю больше ничего знать», — насмешливо проговорил Самуил, цитируя недавние слова Юлиуса.

— Что ж, я был не прав, — промолвил граф фон Эбербах. — Я предпочитаю истину неуверенности.

— Истину? Она тебе еще не опротивела?

— Да говори же, умоляю тебя. Он ездил в Анген?..

Но чтобы наши читатели могли вообразить впечатление, которое производило на слабую натуру Юлиуса каждое слово собеседника, жгучее, словно брызги крутого кипятка, нам придется вкратце изложить суть того, что произошло со времени замужества Фредерики до 15 апреля 1830 года — дня, когда между Юлиусом и Самуилом происходил этот разговор.

Восемь месяцев протекло с тех пор как граф фон Эбербах, уверенный, что умирает, обручил, если позволительно так выразиться, Фредерику с Лотарио, причем объявил, что им не придется долго ждать. Тогда он действительно надеялся, что не замедлит освободить для них место. Однако это не входило в расчеты Самуила.

Благодаря хлопотам Юлиуса и тем изменениям, которые граф внес в свое завещание, Самуил с некоторых пор уверился, что Фредерика станет женой Лотарио.

Во-первых, она его любит. Самуил слишком хорошо это знал.

И потом, кроме этой главной причины, у нее будет еще один резон для того, чтобы исполнить последнюю волю графа фон Эбербаха, причем резон из тех, что имеют огромную власть над натурами, подобными ей: милосердие. Ведь если она не выйдет за Лотарио, не только она сама не получит наследства, но и Лотарио также будет разорен.

Таким образом, любовь, корысть как основное свойство мужчины и доброта как основное свойство женского сердца — все это, объединившись, противостояло воле Самуила.

Так вот зачем Самуил так долго ждал своего часа, вот зачем он потворствовал капризу Юлиуса, отдав ему Фредерику и покорно снося это мучение: смотреть, как она все короче сближается с другим! Все для того лишь, чтобы прийти к тому, что он мог бы сделать сразу и без всякого труда, — просто уступить ее Лотарио. Все его труды, жертвы, ревнивые терзания пропадут впустую?

Нет, это невозможно! Все не может кончиться подобным образом, надобно постараться, чтобы подготовить иную развязку. Юлиусу не время сейчас умирать. Его присутствие необходимо… вплоть до дальнейших распоряжений.

И Юлиус продолжал жить.

Да, планы Самуила вдруг совершенно переменились.

Он, еще недавно готовый единым решительным движением выплеснуть жалкие капли жизненной силы, что еще оставались в этом полумертвом теле, теперь ничего так не хотел, как наполнить этот сосуд заново и сколь возможно обновить всю кровь в истрепанных жилах своего пациента. В ученых книгах и в лабиринтах своей фантазии он искал самые сильнодействующие средства. Это исцеление должно было стать почти что воскресением из мертвых; ради этого он творил чудеса. Чтобы отделаться от Юлиуса, он едва не пошел на преступление; чтобы сохранить его, он достиг высот гениальности.