Ложиться он не стал. Зачем? Ему не могло прийти в голову даже попытаться уснуть сейчас, когда мысли таким вихрем проносились в его сознании. Граф взял книгу, хотел читать. Но вскоре он заметил, что перечитывает все одну и ту же строку, не в силах разобрать смысла фраз, странно скачущих перед его глазами.
Он отбросил книгу и решительно примирился с необходимостью остаться наедине со своими мыслями.
Всю ночь лихорадка, боль и гнев терзали эту мечущуюся душу, едва державшуюся в полуживом теле. Самые противоречивые чувства и решения теснились в воспаленном, измученном мозгу. В иные минуты им овладевала неистовая жажда мщения. В мечтах он изобретал самые жестокие формы расправы; любое наказание представлялось ему слишком мягким по отношению к чудовищной неблагодарности, какой отплатили ему те, кому он в своей безмерной преданности принес в жертву и собственное счастье, и состояние. Он твердил себе, что его доброта была глупостью, что он так страдает теперь именно потому, что был слишком великодушным, что, если бы он держал Фредерику при себе, ее бы у него не отняли, и если бы по своей исключительной деликатности он не обращался с ней как с дочерью, она бы привыкла считать себя его женой, а он был нелепым глупцом и осознал это слишком поздно, вот и не успел предотвратить зло, но уж теперь с самоотречением и благородством покончено; теперь он будет поступать с другими не лучше, чем они обошлись с ним, он забудет о сострадании, станет наносить такие же раны, какие получил сам, станет злым, неумолимым, бессердечным.
Но тотчас, без всякого перехода, его гнев исчезал. Юлиус начинал думать, что сам во всем виноват, что ему не надо было жениться на Фредерике, следовало подумать о разнице в возрасте, вовремя понять печаль Лотарио и причину его отъезда, что, к тому же, взяв в жены такое дитя и пообещав быть ей не более чем отцом, он не имел права на ревность, ведь отец не чувствует себя оскорбленным, если его дочь любима молодым человеком и сама полюбит его, что, восстав против любви, которую сам же одобрял и благословлял, он взял грех на душу, попрал собственные обещания, презрел прежний уговор, так что Фредерика и Лотарио могли посчитать себя свободными от него, коль скоро он первым его нарушил.
Однако вскоре ярость и мстительные помыслы вновь начинали обуревать его. Слезы высыхали на глазах Юлиуса, и в его взгляде опять вспыхивало пламя злобы.
Когда первые бледные лучи рассвета проникли сквозь ставни, Юлиус все еще не смыкал глаз и в то же время не чувствовал ни малейшей усталости.
Лихорадочная энергия переполняла все его изнуренное недугом существо. В эти минуты, когда страсти владели им, его тело словно бы и не существовало больше, осталась одна душа.
«Я чувствую, — думал он, — что это потрясение меня убьет, и тем лучше! Но только прежде чем это случится, я сам совершу убийство».
Когда наступило утро, он сел и написал несколько писем.
Потом, открыв свой секретер, он достал завещание и сжег его.
Затем он начал писать другое. Время от времени он останавливался и разражался язвительным смехом.
— Они и подумать не могли, сколько проиграют на этом, — говорил он вслух. — Они меня сделали несчастным, а я их сделаю нищими. Они опустошили мой дом, я опустошу их кошелек. Они меня обворовали — им не быть моими наследниками.
Когда новое завещание было закончено, запечатано и спрятано на месте прежнего, часы уже пробили десять.
Юлиус оделся и велел кучеру везти себя в посольство.
Он все еще рассчитывал застать там Лотарио.
«Нет, — думалось ему, — он не может быть настолько глуп, чтобы сесть на корабль с ней вместе, чтобы увезти ее в Америку. Он побоится, что я лишу его наследства. Он спрячет ее в каком-нибудь глухом уголке, где-нибудь в затерянной деревушке в трех десятках льё отсюда, где, по его расчетам, я не смогу ее отыскать. Он ее там поселит под вымышленным именем и поспешит вернуться сюда, чтобы показаться мне на глаза и отвести от себя всякое подозрение. Когда я заговорю с ним об исчезновении Фредерики, он прикинется, что удивлен еще больше, чем я. А уж потом, когда я его увижу и собственными глазами удостоверюсь, что он не с ней, он выдумает еще какой-нибудь вояж по казенной надобности, еще одно отплытие эмигрантов из Гавра, чтобы покинуть Париж и присоединиться к ней. Но если он воображает, что я предоставлю эти обстоятельства их собственному течению, он заблуждается. Пусть только вернется, и я клянусь, что уж больше ему не уехать!»
Карета остановилась во дворе посольства.
Слуга, услышав звон колокольчика, выбежал отворить.
— Мой племянник у себя? — спросил граф фон Эбербах.
— Он у посла, — отвечал лакей.
«А-а! — подумал Юлиус, входя. — Мои предвидения оправдались: он вернулся!»
В прихожей посольских покоев он встретил придверника.
— Я доложу о прибытии господина графа, — предложил тот.
— Не стоит.
И Юлиус, миновав прихожую, вошел в маленькую комнату, соседствующую с кабинетом посла.
Здесь он остановился: до его слуха сквозь приоткрытую дверь донесся голос племянника.
— Вот почему я вернулся, — говорил Лотарио. — Я спешил представить отчет о выполнении моей миссии. Но ваше превосходительство видит, до какой степени важно, чтобы я тотчас отправился обратно.
«Так и есть!» — подумал Юлиус.
— Мне необходимо там быть завтра, — продолжал Лотарио.
— О, разумеется! — вскричал Юлиус вне себя.
И, резко толкнув дверь, он вошел в кабинет, бледный, мрачный, стиснув зубы.
Лотарио и посол повернулись к нему.
— Граф фон Эбербах! — с поклоном приветствовал его посол.
— Дядюшка! — Лотарио шагнул вперед, собираясь пожать Юлиусу руку.
Но он тут же отшатнулся при виде искаженного, мрачного и полного ярости лица графа фон Эбербаха.
— Стало быть, — заговорил Юлиус, сверля Лотарио горящим взглядом, — вы отправляетесь завтра?
— Бог мой, да уже сегодня вечером! — отвечал Лотарио с таким видом, будто тон этого вопроса ему совершенно непонятен.
— Сегодня вечером! — процедил Юлиус со сдержанным бешенством, стаскивая перчатку со своей левой руки.
— Вы видите какое-нибудь препятствие к этому? — спросил Лотарио.
— Никакого! — отвечал Юлиус. — Если только вы будете еще живы.
И страшным голосом он крикнул:
— Вы мерзавец!
С этими словами он швырнул перчатку в лицо Лотарио.
Получив удар перчаткой в лицо, Лотарио бросился на графа.
Но, сделав над собой невероятное усилие, он вдруг остановился.
— Вы мой дядя и мой начальник, — стиснув зубы, проговорил он.
— Я больше ни то ни другое, — отвечал Юлиус срывающимся голосом. — Я был женат на сестре вашей матери, это верно, но она умерла, а смерть расторгает брачные узы. Я вышел в отставку, следовательно, я больше вам не начальник. Перед вами не более чем дворянин, который в присутствии другого дворянина оскорбил вас и оскорбит еще: я повторяю вам, что вы мерзавец! Слышите? Вы мерзавец!