Напрасный труд: возница и без того гнал лошадей галопом, нахлестывая их с утроенным рвением.
Так они прибыли на место.
Входя во двор, Юлиус невольно почувствовал, как у него странно сжалось сердце. В это мгновение вопреки всем доводам рассудка, назло очевидности и уверенности он не мог отрешиться от мысли, подобной суеверному наваждению: Фредерика никуда не уезжала или уже вернулась, вот сейчас она появится на высоком крыльце и улыбнется ему.
Увы, на крыльце не было никого, если не считать лакея, который выглянул из дому, заслышав шум подъехавшего экипажа.
Юлиус ни за что на свете не решился бы спросить у него, дома ли Фредерика.
Он собрал всю свою волю в кулак и вошел, приказав, чтобы никто не следовал за ним.
Так он и брел из комнаты в комнату, все еще надеясь, что в каком-нибудь уголке увидит Фредерику, что она не слышала, как он подъехал, или как раз одевается и еще не успела закончить свой туалет.
Но он ошибся в своих надеждах: дом был пуст.
Он вошел в покои Фредерики и заперся там. Перерыл все: секретер, ящики стола, шкатулки, но ничего не нашел — ни письма, ни единого слова. Шкафы были открыты и опустошены: Фредерика уехала как человек, не собирающийся возвращаться.
Граф фон Эбербах испытал приступ мрачной подавленности. В этих оголенных пустынных покоях ему припомнилось, что нечто подобное сегодняшнему отъезду Фредерики ему однажды уже пришлось пережить, притом в весьма сходных обстоятельствах, с Олимпией, и вот он опять, уже второй раз, блуждает среди покинутых кресел и столов.
«Да, — с горечью сказал он себе, — видно, я теперь обречен всюду находить пустые комнаты и пустые сердца!»
Он уронил голову на руки. Несколько горячих капель выкатились из-под век, увлажнив его исхудавшие пальцы, и на душе немножко полегчало.
«Что за безумие с моей стороны, — подумал он, — так влюбиться в это дитя! Я, умирающий, и она, так недавно рожденная! Январь прельстился маем! Дурак! Мне надо кончить жить, чтобы она могла начать. Нам не дано встретиться».
Но внезапно расположение духа у него резко переменилось, и он, вскочив с места, закричал в бешенстве:
— Презренная! Я сделал для нее все, она все сделала мне во зло. Она отравила последние дни, которые мне еще оставались, тогда как я готовил ей долгую жизнь, полную богатства, радости, любви. Она не смогла потерпеть всего несколько недель. Она и ее сообщник объединились, чтобы нанести мне удар, чтобы убить меня. Но пусть они остерегутся! Я покараю их. Она… о, я использую то, что она моя жена: я ее запру, заставлю страдать, она у меня узнает, что значит оскорбленный супруг! Я обойдусь с ней без всякой жалости. А мерзавца, отнявшего ее у меня, я убью!
Он сбежал по лестнице вниз и устремился к своему экипажу.
Лакеи из ангенского поместья болтали с кучером. Этот столь внезапный отъезд Фредерики и г-жи Трихтер, приезды и отъезды сначала Даниеля, потом графа, его бледность, бросившаяся всем в глаза при его появлении, — все заставляло их подозревать крушение этого брака, и на их физиономиях было то равнодушие, смешанное с любопытством, с каким слуги обыкновенно наблюдают катастрофы, постигающие их господ.
— В Париж! — приказал Юлиус.
Когда его экипаж приблизился к Сен-Дени, уже спускалась ночь. Проехав чуть дальше в ту сторону, где через Сену перекинут мост, Юлиус, охваченный внезапной мыслью, крикнул кучеру, чтобы тот остановился, и вышел из кареты, сам удивляясь тому, что пришло ему в голову.
— Подожди меня здесь, — бросил он вознице.
И он удалился; некоторое время он брел вдоль речного берега, совсем пустынного в этих местах и в такой час.
Последние проблески дня, постепенно поглощаемые ночной тьмой, отбрасывали на воду сумрачные блики, отливавшие потемневшей сталью.
Юлиус шагал так минут десять.
Там, где река резко изгибается, он остановился и огляделся вокруг.
У его ног в воды реки врезался маленький мыс, несомненно излюбленный рыболовами.
За его спиной возвышался холм, как бы оберегая эту узкую песчаную косу, в довершение укромности прятавшуюся под сенью крон тополиной рощицы.
Отсюда, насколько хватал глаз, не было видно ни единого строения.
У Юлиуса вырвался горький смешок.
— Хорошее местечко, глубокая вода, — сказал он.
И, бросив вокруг последний удовлетворенный взгляд, он спокойно возвратился к своему экипажу.
— Живо! — приказал он.
— В особняк? — спросил возница.
— Нет, — отвечал он, — в Менильмонтан, к господину Самуилу Гельбу.
Когда он добрался до Менильмонтана, была уже глубокая ночь. Юный слуга Самуила открыл ему.
— Где твой хозяин? — спросил Юлиус.
— Господина Гельба здесь нет, — отвечал мальчик.
— Так где же он? — повторил Юлиус.
— Обедает за городом.
— Где именно?
— Не знаю. Он мне велел его не ждать, сказал, что вернется очень поздно.
— А, ну да! — сказал Юлиус, вспомнив, что Самуил упоминал про обед в Мезоне. — Так это было не вчера, тот обед?
— Нет, сударь, сегодня.
В жизни Юлиуса произошел перелом столь глубокий, что ему не верилось, чтобы все это могло случиться всего за один день. Казалось невозможным, что между его прошлым и настоящим положением пролегают лишь несколько часов.
— В посольство Пруссии! — велел Юлиус кучеру.
Войдя во двор посольского особняка, граф направился прямо в покои Лотарио.
Он позвонил. Никто не вышел отворить ему.
Мимо проходил один из посольских слуг.
— Что, у моего племянника сейчас никого нет? — спросил Юлиус.
— Господину графу должно быть известно, что господин Лотарио в Гавре.
— А его камердинер?
— Господин Лотарио взял его с собой.
— Вы знаете, когда он должен вернуться?
— Не знаю.
— Я не мог бы войти в комнату моего племянника?
— Сейчас посмотрю, господин граф, может быть, у привратника есть ключ.
Слуга отправился на поиски ключа. Юлиус же говорил себе, что, возможно, в покоях Лотарио он обнаружит какое-нибудь письмо или иную бумагу, из которой удастся что-либо узнать.
Но лакей, вернувшись, объявил, что ключа у привратника нет.
— Господин посол Пруссии сейчас здесь? — осведомился Юлиус.
— Нет, господин граф, он на приеме у министра иностранных дел.
«Мне, видно, на роду написано сегодня нигде никого не находить!» — сказал себе Юлиус.
Он распорядился, чтобы его отвезли домой, и заперся у себя в спальне.