Что касается двух его товарищей, то первый из них, услышав шум и видя его скачки, повернул назад и помчался прямо к загонщикам. Второй, сделавший из этого свои выводы, пробежал так близко от меня, что я смог только бросить ему вслед свое разряженное ружье.

Но это было лишь побочное нападение, нисколько не отвлекшее меня от основного преследования.

Я бросился на своего зайца, продолжавшего исполнять самую разнузданную карманьолу: он и четырех шагов не делал по прямой, кидался туда-сюда, прыгал вперед, прыгал назад, сбивал все мои расчеты, ускользал в тот миг, когда я считал, что он уже у меня в руках, обгонял меня на десять шагов, как будто у него не было ни одной царапины, потом внезапно поворачивал назад и пробегал у меня между ногами. Просто немыслимо! Я был вне себя: не кричал, а ревел, хватал с земли камни и швырял в него; когда, как мне казалось, можно было достать его, я бросался ничком на землю, надеясь поймать его как в ловушку, зажав между своим телом и землей. Сквозь слепивший меня пот я видел, словно сквозь облако, группу охотников вдали: одни смеялись, другие были взбешены; одних забавляли отчаянные телодвижения, которые я совершал, других бесил шум, производившийся мною во время облавы и спугивавший прочих зайцев.

Наконец, после неслыханных усилий, какие неспособны передать ни кисть, ни перо, я поймал своего зайца за одну лапку, потом за две, потом поперек туловища; роли переменились: теперь я молчал, а он испускал отчаянные крики; я прижал его к груди, как Геракл — Антея, и вернулся в свою яму, подобрав по дороге брошенное мною ружье.

Вернувшись в свою выемку, я смог внимательно осмотреть своего зайца.

Этот осмотр все мне объяснил.

Я выбил ему оба глаза, не нанеся больше никаких повреждений.

Тогда я обрушил ему на затылок известный удар, который для него был заячьим, хотя Арналь впоследствии назвал его кроличьим ударом; затем я перезарядил ружье; сердце у меня колотилось, рука дрожала…

Возможно, здесь мне следовало остановить рассказ, поскольку мой первый заяц уже убит, но мне кажется, что тогда повествование осталось бы незавершенным.

Итак, как я уже сказал, ружье было перезаряжено, сердце у меня колотилось, рука дрожала. Мне показалось, что заряд слишком велик, но я был уверен в стволе своего ружья, и этот излишек в четыре-пять линий давал мне возможность бить дальше.

Едва заняв место, я увидел, как прямо на меня бежит еще один заяц.

Я излечился от причуды стрелять в голову; впрочем, этот заяц должен был пробежать в двадцати пяти шагах от меня, подставив себя целиком.

Он так и сделал; я прицелился с бóльшим спокойствием, чем можно было ожидать от новичка и чем я сам от себя ждал, и выстрелил, уверенный, что убил пару зайцев.

Порох вспыхнул, но выстрела не последовало.

Я прочистил ружье, насыпал пороху на полку и стал ждать.

Господин Моке знал это место и не напрасно его хвалил.

Третий заяц прибежал по следам своих предшественников.

Как и предыдущий, он пробежал передо мной в двадцати шагах; как и в прошлый раз, я прицелился в него; как и в прошлый раз, порох только вспыхнул.

Я был взбешен и чуть не плакал от ярости; к тому же показался четвертый заяц.

С ним произошло то же, что с двумя другими.

Он подставил себя под выстрел как нельзя любезнее, а мое ружье проявило все упрямство, на какое было способно.

Он пробежал в пятнадцати шагах от меня, и в третий раз мое ружье не выстрелило.

Было ясно: зайцам все известно и первый их них, пробежавший целым и невредимым, подал другим знак, что проход в этом месте свободен.

На этот раз я в самом деле заплакал.

Хороший стрелок, стоя на моем месте, убил бы четырех зайцев.

Облава закончилась, и ко мне подошел г-н Моке.

— У меня три раза загорелся порох, — пожаловался я, — три раза, и я упустил трех зайцев!

И я показал ему ружье.

— Дало осечку или вспыхнул порох? — спросил Моке.

— Порох загорелся! Что за чертовщина у него с затвором?

Господин Моке покачал головой, достал из своей охотничьей сумки пыжовник, насадил его на прут, извлек для начала из моего ружья пыж, затем пулю, потом второй пыж, за ним — порох и, вслед за порохом, пробку из земли в полдюйма: она попала в ствол, когда я бросил в зайца ружье, и я забил ее вглубь, когда вставлял первый пыж.

Я мог бы выстрелить по сотне зайцев, и сто раз не попал бы в них из своего ружья.

От каких мелочей все зависит! Если бы не эти полдюйма земли, у меня в охотничьей сумке лежали бы два или три зайца и я был бы королем облавы!

Вот на эту землю юношеских воспоминаний я и возвращался мужчиной, по-прежнему страстно любящим охоту и всегда плохо спящим в ночь, которая предшествует открытию охоты.

XXXIII
АЛЬФРЕД И МЕДОР

На этот раз я оказался во главе колонны — моего сына, Маке и моего племянника.

Моего сына вы знаете.

Маке вы знаете.

Но вы незнакомы с моим племянником.

Мой племянник в то время был высоким или, вернее, длинным парнем пяти футов восьми дюймов ростом, и он легче, чем верблюд из Священного писания, пролез бы в игольное ушко.

Каждому человеку соответствует какое-либо животное.

Среди животных мой племянник относился бы к отряду голенастых.

Его зовут Альфредом.

Во время охоты его сопровождал пес по кличке Медор.

О, Медор! Медор достоин поклонения.

И как Медор подходил Альфреду и как Альфред подходил Медору!

С тех пор как Альфред потерял Медора, он и сам уже не тот.

Альфред был то, что называется славный стрелок: он убивал трех животных из четырех.

А Медор!.. Никогда ни одной оплошности, ни одной ошибки, ни разу не сделал стойку на жаворонка.

Когда открывался сезон, мы начинали охоту как можно раньше, в пять часов утра, и Альфред становился в ряд с другими охотниками.

Но это была всего лишь уступка общественному мнению.

Альфред исчезал в первой же роще, в первом же песчаном перелеске, за первым же пригорком.

Мы видели, как он уходит вместе с Медором, который охотился в двадцати шагах впереди него.

В полдень, во время привала для обеда, мы снова видели Альфреда: он вышагивал, все так же равномерно выбрасывая длинные ноги.

Это был настоящий циркуль землемера, отсчитывающего метры.

Успокоившийся Медор шел рядом с хозяином.

Альфреда знáком приглашали пообедать с остальными, но он издали показывал кусок хлеба и бутылочку водки, качая головой и поясняя тем самым, что он рассматривает наш обед как сибаритство, недостойное настоящего охотника; затем он снова скрывался.