«Нет? почему нет?»
— Потому что теперь мы взрослые, — пробормотал он и обнаружил, что этой мысли недостает ни убедительности, ни логики; возможно, это такая же белиберда, как строчка из какой-нибудь детской считалочки.
Он двинулся дальше.
«Я пошел к Городскому центру, посидел какое-то время на скамейке в парке и подумал, что увидел…»
Он вновь остановился, хмурясь.
«Увидел — что?
…но мне это только померещилось.
Что — это? Что — в действительности?»
Ричи посмотрел налево и увидел большое здание из стекла, кирпича и стали, которое выглядело таким стильным в конце пятидесятых, и вдруг стало древним и жалким.
«И теперь я здесь, — подумал он. — Вернулся к этому гребаному Городскому центру. Месту другой галлюцинации. Или грезы. Или что бы это ни было».
Другие видели в нем шута и кривляку, и он с легкостью вновь вошел в эту роль. Ах, мы все с легкостью входим в наши старые роли, или вы этого не замечали? Но что в этом столь уж необычного? Ричи подумал, что такое можно увидеть на любой встрече выпускников через десять или двадцать лет после окончания школы: главный шутник класса, которому в колледже открылось, что его призвание — служить Богу, пропустив пару стаканчиков, автоматически становится тем же остряком, каким и был прежде; великий знаток литературы, а ныне торговец грузовиками «Дженерал моторс», начинает разглагольствовать о Джоне Ирвинге или Джоне Чивере; парень, который играл в школьной рок-группе «Мундогс» вечером по субботам, а теперь стал профессором математики в Корнелле, оказывается на сцене с гитарой «Фендер» наперевес и по пьяни во всю глотку орет «Глорию» или «Птицу на волне». И что говорил по этому поводу Спрингстин? «Не отступай, бэби, не сдавайся»… Однако куда проще верить в слова старых песен, опрокинув стаканчик-другой или покурив качественной панамской красной. [228]
Но Ричи верил: галлюцинация — возвращение к прежнему, а не настоящая жизнь. Возможно, ребенок мог сам стать отцом, но интересы отцов и сыновей часто сильно разнились, и внешне они далеко не всегда напоминали друг друга. Они…
«Но ты сказал — взрослые, а теперь это звучит как детский лепет; это звучит как белиберда. Почему так, Ричи? Почему?
Потому что Дерри, как и прежде, жуткий город. Почему мы просто не распрощались с ним?
Потому что жизнь не так проста, вот почему».
Мальчишкой он играл комика, иногда вульгарного, случалось, забавного, потому что это был один из способов выжить рядом с такими, как Генри Бауэрс, и не сойти с ума от скуки и одиночества. Ричи понимал, что в значительной степени причину следовало искать в его мозгах, которые обычно работали на скорости, в десять, а то и в двадцать раз выше скорости его одноклассников. Они находили его странным, необъяснимым, даже самоубийцей, в зависимости от фортеля, который он выкидывал, но, возможно, объяснялось все просто — повышенной скоростью мыслей. Но разве быстро соображать — это просто?
В любом случае особенность эту человек через какое-то время берет под контроль — должен взять или найти способ стравливать давление, и для Ричи такими «предохранительными клапанами» стали, к примеру, Кинки Брифкейс или Бафорд Киссдривел. Ричи открыл для себя этот способ через несколько месяцев после того, как забрел на радиостанцию колледжа, вроде бы скуки ради, и обнаружил все, что только мог желать. В первую же неделю у микрофона. Поначалу получалось у него не очень: он слишком нервничал, чтобы все было как надо. Но когда понял, что при его потенциале он может делать эту работу не просто хорошо, а лучше всех, одного осознания этого факта хватило, чтобы эйфория забросила его на луну. И в то же время он начал понимать великий принцип, который рулил вселенной, по крайней мере частью вселенной, связанной с карьерой и успехом: надо найти безумца, который носится в твоем сознании и портит тебе жизнь. Потом загнать его в угол и схватить. Но не убивать его. Нет, не убивать. Смерть — слишком легкий выход для таких маленьких мерзавцев. Ты надеваешь на него упряжь и начинаешь пахать на нем. Безумец вкалывает, как демон, едва тебе удается загнать его в борозду. И время от времени снабжает тебя ржачками. И так оно действительно и получилось. И все стало хорошо.
Он забавлял слушателей, все так, над его хохмами смеялись, в конце концов он перерос кошмары, которые таились в тени всех этих хохм. Или думал, что перерос. До этого дня, когда слово «взрослый» потеряло всякий смысл для его собственных ушей. И теперь предстояло иметь дело с чем-то еще, или по меньшей мере задуматься об этом; и эта огромная и совершенно идиотская статуя Пола Баньяна перед Городским центром.
«Вероятно, я — исключение, подтверждающее правило, Большой Билл».
«Но ты уверен, что раньше ничего не было, Ричи? Совсем ничего?»
«Я пошел к Городскому центру… подумал, что увидел…»
Острая боль второй раз за день иголками пронзила глаза, и Ричи закрыл их руками, сдавленный стон сорвался с губ. Боль ушла так же быстро, как и возникла. Но он ведь еще что-то унюхал, правда? Что-то, чего здесь на самом деле не было, но было раньше, что-то, заставившее его подумать о
(Я здесь, с тобой, Ричи, держи мою руку, ты можешь схватиться за мою руку)
Майке Хэнлоне. Он унюхал дым, который жег глаза, от которого они слезились. Двадцатью семью годами ранее он дышал этим дымом; в конце остались только Майк и он, и они увидели…
Но все ушло.
Он еще на шаг приблизился к пластмассовой статуе Пола Баньяна, сейчас потрясавшей радостной вульгарностью точно так же, как в детстве Ричи поразили размеры статуи. Мифологический Пол поднимался над землей на двадцать футов, да еще шесть добавлял постамент. С улыбкой взирал он сверху вниз на автомобили и пешеходов Внешней Канальной улицы, стоя на краю лужайки перед Городским центром. Городской центр построили в 1954–1955 годах для баскетбольной команды одной из низших лиг, которая так и не появилась. Годом позже, в 1956 году, Городской совет Дерри проголосовал за выделение денег на статую. Вопрос этот горячо обсуждался и на публичных слушаниях в городском совете, и в «Дерри ньюс», в колонках «Письма редактору». Многие полагали, что это будет прекрасная статуя, которая привлечет туристов. Другие считали, что сама идея пластмассового Пола Баньяна ужасна, безвкусна и вообще полный мрак. Преподавательница рисования средней школы Дерри, вспомнил Ричи, написала письмо в «Ньюс», предупредив, что взорвет это уродище, если статую таки поставят в Дерри. Улыбаясь, Ричи задался вопросом, а продлили контракт с этой крошкой или нет?
Противостояние — теперь Ричи понимал, что это типичная буря в стакане воды, какие случаются что в больших, что в малых городах, — продолжалось шесть месяцев, и, разумеется, смысла в этом не было ровным счетом никакого; статую уже купили, и даже если бы городской совет сделал что-то немыслимое (особенно для Новой Англии) — решил не использовать нечто такое, за что уплачены деньги, то куда, скажите на милость, дели бы покупку? Потом статую, которую не вырубали, а отлили в формах на каком-то заводе пластмасс, поставили на положенное ей место, еще завернутую в брезентовое полотнище, достаточно большое, чтобы послужить парусом на клипере. Сняли полотнище 13 мая 1957 года, в сто пятидесятую годовщину основания города. Само собой, одна часть собравшихся заохала от возмущения, тогда как другая ответила на это восторженными ахами.