— Сожалею, что так вышло, мистер Фогерти, — ответил Генри и широко улыбнулся, продемонстрировав щербатые и прореженные желтые зубы. Выглядели они, как забор из штакетника у брошенного дома. Зубы Генри начал терять лет в четырнадцать.
— Да, ты сожалеешь, — ответил Фогерти. — И будешь сожалеть еще больше, если я вновь поймаю тебя за этим, Генри.
— Да, сэр, мистер Фогерти.
Фогерти ушел, его черные ботинки оставляли большие коричневые следы на земле Западного сада. Раз уж Фогерти повернулся к Генри спиной, тот воспользовался моментом, чтобы украдкой оглядеться. Их отправили на прополку, как только небо очистилось от облаков, пациентов Синей палаты, куда помещали тех, кто когда-то был особо опасным, а теперь считался относительно опасным. Если на то пошло, все пациенты «Джунипер-Хилл» считались относительно опасными: в этой психиатрической лечебнице содержались только преступники, признанные невменяемыми. Генри Бауэрс попал сюда за убийство своего отца поздней осенью 1958 года — тот год прославился судами над убийцами; когда речь заходила о судах над убийцами, ни один год не мог сравниться с 1958-м.
Но, разумеется, все думали, что он убил не только своего отца. Если б речь шла лишь о его отце, Генри не провел бы двадцать лет в психиатрической больнице штата в Огасте, или в смирительной рубашке, или под действием психотропных препаратов. Нет, речь шла не только о его отце: власти думали, что он убил всех, по меньшей мере — большинство.
После вынесения приговора «Ньюс» опубликовала передовицу под названием «Конец долгой ночи в Дерри». В статье они привели главные улики: ремень в комоде Генри, принадлежавший Патрику Хокстеттеру; школьные учебники в стенном шкафу Генри, некоторые выданные пропавшему без вести Рыгало Хаггинсу, другие — пропавшему без вести Виктору Криссу (обоих знали как близких друзей Бауэрса); и — самая обличающая — трусики, засунутые в матрац Генри через разрез в чехле, трусики Вероники Грогэн, как выяснили по метке прачечной.
Генри Бауэрс, заявлялось в «Ньюс», и был тем монстром, который наводил ужас на Дерри весной и летом 1958 года.
«Ньюс» объявила о конце долгой ночи в Дерри на первой полосе своего номера от 6 декабря, хотя даже такой недоумок, как Генри, знал, что ночь в Дерри не закончится никогда.
Они засыпали его вопросами, взяли в круг, тыкали в него пальцем. Дважды начальник полиции отвесил ему оплеуху, однажды детектив по фамилии Лоттман ударил в живот, посоветовав ему признаться, да побыстрее.
«Снаружи собрались люди, и настроение у них плохое, Генри, — сказал ему этот Лоттман. — В Дерри давно уже никого не линчевали, но это не означает, что такого здесь больше не будет».
Он полагал, что они не отступятся, сколько бы это ни заняло времени. Едва ли кто-то из них действительно верил, что жители Дерри могут ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и вздернуть на первом же суку. Но им всем отчаянно хотелось подвести черту под этим летом крови и ужасов. Они бы и подвели, пусть Генри никого и не убивал. Через какое-то время он понял, чего они от него хотят — признания во всем. После кошмара канализационных тоннелей, после того, что случилось с Рыгало и Виктором, он особо и не возражал. Да, сказал Генри, он убил своего отца. И сказал правду. Да, он убил Виктора Крисса и Рыгало Хаггинса, и тоже сказал правду, во всяком случае, в том, что повел их в тоннели, где их убили. Да, он убил Патрика. Да, он убил Веронику. Да — на один вопрос, да — на все. Неправда, но значения это не имело. Кому-то следовало взять на себя вину. Возможно, только по этой причине его и оставили в живых. А если бы он отказался…
Насчет ремня Патрика он все понимал, потому как выиграл его у Патрика в карты еще в апреле, обнаружил, что ремень ему мал и бросил в один из ящиков комода. И насчет учебников он все понимал: черт, они дружили, к учебникам, выданным на летние занятия, относились так же наплевательски, как к тем, которыми пользовались во время учебного года. Они им были нужны, как сурку чечетка. В стенных шкафах Крисса и Хаггинса наверняка валялись его учебники, и копы скорее всего тоже это знали.
Трусики… нет, он понятия не имел, как трусики Вероники Грогэн попали в его матрас.
Но он думал, что знал, кто — или что — позаботился об этом.
Лучше о таком не говорить.
Лучше изображать придурка.
Его отправили в Огасту, а потом, в 1979 году, перевели в «Джунипер-Хилл». В этой лечебнице он только раз попал в передрягу и лишь потому, что поначалу его не понимали. Какой-то парень попытался выключить ночник Генри. В виде Дональда Дака с маленькой бескозыркой на голове. Дональд защищал Генри после захода солнца. В темноте пришли бы твари. Замки на дверях и металлическая сетка их бы не остановили. Они бы просочились как туман. Твари. Они говорили, и смеялись, и… иногда они хватали. Лохматые твари, гладкие, с глазами. Твари, которые действительно убили Вика и Рыгало, когда в августе 1958 года они втроем вошли в канализационные тоннели, преследуя тех ребят.
Оглядываясь, Генри видел других пациентов Синей палаты. Джорджа Девилля, который в один зимний вечер 1962 года убил жену и четверых детей. Джордж не поднимал головы, его седые волосы ерошил ветер, сопли бодро текли из носа, громадный деревянный крест мотало из стороны в сторону, в такт его ударам мотыгой. Джимми Донлина. Во всех газетах о Донлине написали, что летом 1965 года в Портленде он убил мать, но не упомянули, что Джимми пытался по-новому избавиться от тела: к тому времени, когда нагрянули копы, Джимми съел половину, включая мозги матери. «От них я стал вдвое умнее», — как-то раз признался Джимми Генри после отбоя.
На следующей за Джимми грядке фанатично махал мотыгой и одновременно снова и снова пел одну строку, как, впрочем, и всегда, недомерок француз Бенни Болье, поджигатель, пироманьяк. И теперь, работая, он повторял строку из песни «Дорс»: «Пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь…»
Через какое-то время его пение начинало действовать на нервы.
За Бенни работал Франклин Д'Круз, который изнасиловал более пятидесяти женщин, прежде чем его поймали со спущенными штанами в бангорском Террас-парк. Возраст его жертв варьировал от трех лет до восьмидесяти одного года. Этот Фрэнк Д'Круз не имел особых предпочтений. Арлен Уэстон чуть отставал от остальных, потому что слишком много времени проводил, мечтательно глядя на свою мотыгу. Фогерти, Адлер, Джон Кунц — все они использовали зажатый в кулак валик с четвертаками, чтобы убедить Уэстона шевелиться чуть быстрее, и однажды Кунц ударил его чуть сильнее, чем следовало, потому что кровь пошла не только из носа Арлена Уэстона, но и из ушей, и в тот же вечер выяснилось, что у него сотрясение мозга. Легкое, но сотрясение. С того дня Арлен все глубже и глубже погружался во внутреннюю темноту, и теперь о возвращении не могло быть и речи: Арлен чуть не полностью оборвал связь с окружающим миром. За Арленом…
— Поднимешь наконец мотыгу или тебе помочь, Генри? — прорычал Фогерти, и Генри тут же принялся выпалывать сорняки. Он не хотел сотрясений мозга. Не хотел становиться таким же, как Арлен Уэстон.