«Прекрати, — говорила она себе, как будто в этом был выход, — прекрати, они услышат тебя, поэтому просто прекрати, Бевви!»
Но не получалось. Единственное, что ей удалось, так это смеяться, не вовлекая в процесс голосовые связки, поэтому смех вырывался из нее практически беззвучно, благо руки крепко зажимали рот, но щеки у нее стали красными, а глаза наполнились слезами.
— Срань господня, больно! — взревел Виктор.
— Двенадцать футов! — прокричал Генри. — Клянусь Богом, Вик, двенадцать гребаных футов! Клянусь именем моей матери!
— Мне без разницы, даже если бы были двадцать гребаных футов, ты обжег мне жопу! — негодовал Виктор, и эти слова вызвали еще более громкий гогот; все еще пытаясь молчаливо смеяться под прикрытием автомобиля, Беверли подумала о фильме, который видела по телику. Там играл Джон Холл. Рассказывалось в фильме о племени из джунглей, у которого был какой-то тайный ритуал, и если ты видел этот ритуал, то тебя приносили в жертву богу этого племени, здоровенному каменному идолу. Мысли эти не оборвали ее смешки, наоборот, придали им истеричности. Они все более напоминали безмолвные крики. У нее болел живот. Слезы ручьем катились по лицу.
3
В тот жаркий июльский день Генри, Виктор, Рыгало и Патрик оказались на свалке, поджигая «выхлопные газы» друг друга, благодаря Рине Давенпорт.
Генри знал, что происходит, если плотно подзаправиться тушеными бобами. Результат скорее всего лучше всего описывался детским стишком, который он выучил, сидя на колене своего отца, когда еще носил короткие штанишки: «К бобам в радость музыки сладость. Чем больше ешь, тем дольше поёшь! Чем дольше поёшь, тем лучше живешь! И снова к еде — бобы на столе!»
Рина Давенпорт и отец Генри обхаживали друг друга почти восемь лет. Рина была толстой, сорокалетней и обычно грязной. Генри предполагал, что Рина и его отец иногда трахались, хотя представить себе не мог, как кто-нибудь мог улечься на Рину Давенпорт.
Рина гордилась своими тушеными бобами. Она замачивала их в субботу вечером, а потом тушила на медленном огне все воскресенье. Генри полагал, что бобы ничего — во всяком случае, годились на то, чтобы набивать ими рот и жевать, — но после восьми лет приелось бы что угодно.
Причем малые количества Рину не устраивали: бобов она тушила много. И когда показывалась в воскресенье вечером на своем стареньком зеленом «Де Сото» (под зеркалом заднего вида болталась маленькая резиновая кукла-голыш, которая выглядела, как самая юная жертва суда Линча), то на пассажирском сиденье стояло двенадцатигаллонное ведро из оцинкованного железа, в котором дымились тушеные бобы. Вечером они втроем ели бобы: Рина без устали нахваливала свою стряпню, Буч Бауэрс что-то бурчал, подбирая подливу куском хлеба с отрубями, или просто предлагал ей заткнутся, если по радио шел какой-нибудь спортивный репортаж, Генри молча ел, глядя в окно, думая о своем (именно над воскресной тарелкой бобов ему в голову пришла мысль отравить Мистера Чипса, собаку Майка Хэнлона). На следующий вечер Буч подогревал бобы. По вторникам и средам Генри брал с собой в школу пластиковый контейнер с тушеными бобами. К четвергу или пятнице ни Генри, ни его отец есть бобы больше не могли. В обоих спальнях пахло пердой, несмотря на открытые окна. Буч брал остатки, смешивал с другими объедками и скармливал Бипу и Бопу, двум свиньям Бауэрсов. Рина появлялась с полным ведром дымящихся тушеных бобов только в воскресенье, и цикл повторялся. В этот день Генри прихватил с собой огромное количество оставшихся бобов, и вчетвером они съели их в полдень на школьной игровой площадке, сидя под тенью старого вяза. Съели столько, что едва не лопнули.
Пойти на свалку предложил Патрик, зная, что во второй половине жаркого летнего дня там никого не будет. К тому времени, когда они добрались до свалки, бобы уже исправно выполняли возложенную на них функцию.
4
Мало-помалу Беверли овладела собой. Она понимала, что надо выбираться отсюда: оставаясь на свалке, она подвергала себя гораздо большей опасности. Они очень увлеклись своей забавой и, даже если бы заметили, как она убегает, им еще предстояло ее догнать (она решила для себя, что в самом крайнем случае, если деваться будет некуда, несколько выстрелов из «Яблочка» смогли бы убедить их не продолжать погоню).
И она уже начала выползать из-за «студебекера», когда услышала голос Виктора.
— Я должен идти, Генри. Отец хочет, чтобы я сегодня помог ему собрать кукурузу.
— Да ладно, — отмахнулся Генри. — Переживет.
— Нет, он на меня зол. Из-за того, что случилось вчера.
— Да наплюй на него, если он не понимает шуток.
Беверли слушала уже более внимательно, предположив, что речь идет о той стычке, которая закончилась переломом руки Эдди.
— Нет, я должен идти.
— По-моему, у него болит жопа, — вставил Патрик.
— Думай, с кем говоришь, падла, — огрызнулся Виктор, — а то пожалеешь.
— Мне тоже надо идти, — подал голос Рыгало.
— И твой отец хочет, чтобы ты помог ему убирать кукурузу? — зло спросил Генри. Возможно, так он шутил: отец Рыгало умер.
— Нет, я получил работу разносчика в «Недельной покупке». Сегодня должен туда прийти.
— Что за бред ты несешь с этой «Недельной покупкой»? — По голосу чувствовалось, что теперь Генри еще и расстроился, не только злится.
— Это работа, — объяснил Рыгало. — Я зарабатываю деньги.
Генри пренебрежительно фыркнул, и Беверли вновь выглянула из-за «студебекера». Виктор и Рыгало стояли, затягивая ремни. Генри и Патрик по-прежнему сидели на корточках со спущенными штанами. Зажигалка поблескивала в руке Генри.
— А ты не дашь стрекача? — спросил Генри Патрика.
— Нет, — ответил Патрик.
— Тебе не нужно собирать кукурузу или идти на сраную работу?
— Нет, — ответил Патрик.
— Ладно, до скорого, Генри, — неуверенно попрощался Рыгало.
— Само собой, — ответил Генри и его плевок шмякнулся рядом с башмаком Рыгало.
Вик и Рыгало двинулись к двум рядам раскуроченных автомобилей… к «студебекеру», за которым скрючилась Беверли. На мгновение она замерла, застыв от страха, словно кролик. Потом попятилась в зазор между «студебекером» и разбитым, без единой дверцы «фордом». Посмотрела направо-налево, слыша их приближающиеся шаги. Во рту пересохло, спина взмокла от пота, какая-то часть ее рассудка уже задалась вопросом, а как она будет выглядеть в таком же гипсе, как у Эдди, с росписями всех Неудачников. Потом Беверли нырнула в «форд» со стороны пассажирского сиденья. Свернулась клубочком на грязном коврике, стараясь занять как можно меньше места. В кабине было жарко, как в духовке, и так сильно пахло пылью, гниющей обшивкой и старым крысиным дерьмом, что Беверли пришлось приложить максимум усилий, чтобы не чихнуть или не закашлять. Она услышала, как Виктор и Рыгало прошли совсем рядом, негромко разговаривая. Потом голоса смолкли.