— Господи! — сказала она.
За соседней дверью раздался недовольный мужской голос:
— Вы что шумите, не знаете, сколько времени?
— Порядок, — ответил голосу Шубин. — Извините. Все в порядке.
Эля упала внутрь, повисла на матери и начала судорожно смеяться. Шубин втолкнул ее в дверь и быстро захлопнул. Наступила кромешная тьма, и в ней был слышен лишь истерический смех Эли, который прерывался возгласами матери: «Ты что, ты что, что с тобой?» И попытками Эли спросить: «А Митька, где Митька?»
И снова смех.
— Положите ее куда-нибудь, — сказал Шубин. — Ей надо лечь.
Но Эля вырвалась — она рвалась в комнату, распахнула дверь. В свете догорающего пожара была видна кровать. На ней спал мальчик. Эля схватила его, мальчик начал отбиваться со сна, а Шубин оттаскивал Элю и кричал на нее:
— Не смей его трогать! Не смей! На тебе может быть газ.
Эля опустила мальчика на кровать, а сама как-то спокойно, тихо и мирно легла возле кровати на коврик, будто заснула. На самом деле это был глубокий обморок.
Шубин подхватил Элю и спросил ее ее мать, белая ночная рубашка которой светилась в темноте, как одежда привидения:
— Куда ее положить?
— Ой, а что с ней?
Мать все еще ничего не понимала — да и откуда ей было понять?
— Где диван?..
— Рядом с вами, туда и ложите.
Она была сердита, потому что уже уверилась в том, что ее непутевая дочь где-то напилась, попала в переделку и вот теперь хулиганит. Шубин не знал, бывало ли такое с Элей, — он ничего не знал о своей будущей жене. Он с трудом перетащил ее на диван.
— У вас валерьянка есть?
— А вы кто такой? — спросила мать Эли, в которой росло раздражение против бродяги, которого Эля притащила домой.
— Накапайте валерьянки. Или валидола. Ничего страшного. Она очень устала. И переволновалась.
И в голосе Шубина была такая настойчивость, что мать, бормоча что-то, пошла в другую комнату и принялась щелкать выключателями.
— Света нет, — сказал Шубин. Он присел на корточки перед диваном и положил ладонь на теплую щеку Эли. И та, все еще не приходя в себя, подняла руку и дотронулась слабыми пальцами до его кисти.
— Почему света нет? — спросила из той комнаты мать.
— Воды нет тоже, — сказал Шубин. — А если есть, то лучше ее не пить. В чайнике вода осталась? Из чайника налейте.
Митька повернулся в кровати и забормотал во сне.
— Да вы хоть скажите по-человечески, что случилось-то? — спросила из той комнаты мать. Она, видно, шуровала среди лекарств, разыскивая валерьянку.
— Авария, — сказал Шубин. — Авария. Выходить из домов нельзя. Закройте форточки.
Мать зашаркала шлепанцами на кухню, громыхнула там чайником.
Шубин прислушался к дыханию Эли. И понял, что она спит.
— Не надо, — сказал он, — она заснула…
Мать уже вернулась в комнату. Шубин не заметил как — в сознании пошли провалы.
— Вы сами тогда выпейте, — сказала мать уже без озлобления.
— Вам тоже нужно.
Она вложила в его руку стаканчик с валерьянкой.
— А где авария? Серьезная, да? На химзаводе?
— Серьезная, — сказал Шубин. И заснул, сидя у дивана на коврике, положив голову на руки, которыми касался руки Эли.
Было пять часов утра. Те жители города, что остались живы, еще спали.
Шубин проснулся, и ему показалось, что он и не засыпал — только закрыл на минутку глаза, чтобы не так щипало. Он сразу вспомнил, где он, и первая мысль была хорошая: ну вот, обошлось.
Он лежал на том же диване, у которого, сидя на полу, отключился. В комнате стоял утренний полумрак — небо за окном было холодным, голубым. Повернув голову, Шубин увидел кровать и спящего на ней Митьку, которого он толком еще не видел.
За стенкой тихо разговаривали.
Шубин вспомнил, что обгорел, спускаясь с крыши, он провел рукой по колючей голове. В комнате было холодно.
Он поднес часы к глазам, но света в комнате было слишком мало. Ничего не увидел. Он поднялся и пошатнулся так, что чуть было не уселся обратно. В голове все потекло.
Эля услышала и вошла в комнату.
— Ты чего встал? — прошептала она.
— Ты же тоже не спишь, — сказал Шубин.
Он прошел на кухню, где на табуретке сидела мать Эли, обыкновенная полная женщина, тоже скуластая и черноволосая. Только губы, в отличии от Элиных, у нее ссохлись и сморщились. Глаза были заплаканы.
На кухонном столе горели две свечи. От них уже наплыло на блюдце.
— Здравствуйте, — сказал Шубин. — Простите, что так вышло.
— Это вам спасибо, Юрий Сергеевич, — сказала мать Эли. Она всхлипнула. — Мне Эля все рассказала, а мы вот сидим и боимся.
— Лучше не выходить, — сказал Шубин.
— А воды нет, — сказал мать, — и газа, знаете, тоже нет. Когда дадут, вы как думаете?
— И холодно, просто ужасно, — сказала Эля. — Знаешь, на улице похолодало.
В синее окно Шубину было видно, что на улице метет.
Наверху кто-то прошел, зазвенел посудой, дом был панельный — слышимость абсолютная.
— Сколько времени? — спросил Шубин.
Эля поглядела на ходики, висевшие над столом. Шубин сам увидал: половина восьмого.
— В это время уже машины ездят, — сказала Эля, — люди на работу идут. А мама мне верит и не верит.
— Чего ж не верить, — ответила та. — Многие говорили, что этот завод нас погубит. Детей вывозили. Вы слышали?
— Да, я даже видел.
— Но с них как с гуся вода. А Эля говорит, много народу погибло.
— Да, — сказал Шубин, — многие погибли.
Он посмотрел на Элю. Она встретила его взгляд настороженно, будто таясь.
Уже был другой день, другая жизнь, и он в ней был будто гостем. Да и что скажешь при матери?
Шубин подошел ближе к окну. Улица, на которую оно выходило, была пуста. Вон оттуда, из-за угла дома на той стороне, они пытались перейти улицу и потом спрятались от желтого шара. Он увидел истоптанный снег, там они лежали, боясь поднять головы. А чуть дальше за домом — лавочка, где сидят влюбленные.
— Я пойду, — сказал Шубин.
— Что? — не поняла Эля.
— Я пойду. Сама понимаешь, не сидеть же здесь.