— Наверное, вам лучше называть меня по имени, данном мне при рождении.
Мадемуазель понимающе кивнула.
— Хорошо, мистер Глайвер. Так, по-вашему, никто не виноват в том, что вы лишились всего принадлежащего вам по праву?
— О нет, — ответил я. — Кое-кто виноват. Но не она.
— Вы до сих пор любите ее, разумеется, — вздохнула мадемуазель. — Я надеялась…
— Надеялись?
— Неважно. Какое вам дело до моих надежд? Eh bien, вот что я хотела сказать вам, мистер Темная Лошадка. Вы наверняка думаете, что эта история закончилась; что, украв вашу жизнь, ваш противник удовлетворился достигнутым. Но он не удовлетворился. Я нечаянно услышала один разговор, который премного меня обеспокоил и должен обеспокоить и вас тоже. Мистер Даунт принял близко к сердцу — очень близко к сердцу — смерть одного своего товарища, арест другого и во всем винит вас. Я не знаю, конечно, прав он или нет в своей уверенности, мне достаточно знать, что он уверен в вашей причастности к случившемуся, а потому я настоятельно прошу вас — как ваш друг — хранить бдительность. Мистер Даунт не из тех, кто разбрасывается пустыми угрозами, как вам наверняка известно. Одним словом, он считает, что вы представляете для него опасность, и не намерен мириться с таким положением вещей.
— Значит, вы слышали, как он грозился расправиться со мной?
— Я слышала достаточно, чтобы битый час ходить за вами по такому морозу, ища возможности поговорить с вами. Ну что ж, я выполнила свой долг, мистер Глайвер, — который прежде был милым мистером Глэпторном, — и теперь мне пора идти.
Мадемуазель Буиссон встала, собираясь удалиться, но я удержал ее за руку.
— Она когда-нибудь говорит обо мне? — спросил я. — С вами?
— Между нами уже нет прежней близости, — ответила она с явным сожалением. — Но мне кажется, вы оставили след в ее сердце, хотя она считает нужным отрицать это. Надеюсь, это хоть немного утешит вас. Итак, прощайте, мистер Глайвер. Можете поцеловать мою руку, коли хотите.
— С величайшим удовольствием, мадемуазель.
К половине десятого я вернулся на Темпл-стрит, чтобы сделать последние приготовления. Я радовался, что намерение моего врага убить меня подтвердилось: теперь мне будет гораздо легче совершить задуманное.
Я надел парик — любезно предоставленный мне месье Кэрлис и сыновьями, театральными костюмерами с Финч-лейн, Корнхилл, — и очки в проволочной оправе. Поношенный, но вполне приличный сюртук с поместительным внутренним карманом довершил наряд. В карман я положил завернутый в тряпицу нож, украденный из таверны Веллингтона. Итак, я был готов.
Сначала я отправился к театру «Адельфи» и купил билет на вечерний спектакль; билет я отдал своему шпиону Уильяму Бланту — он придет на представление вместо меня и таким образом обеспечит мне алиби. Затем я наведался к Стэнхоупским воротам Гайд-парка, расположенным неподалеку от особняка лорда Тансора на Парк-лейн, — там несколькими днями ранее я приметил укромное местечко, где можно спрятать сумку с лучшим моим костюмом. И наконец ровно в десять, как велела миссис Винейбл, я предстал перед мистером Крэншоу с рекомендательным письмом от упомянутой дамы.
Меня провели в каморку с голыми дощатыми стенами, где мне надлежало облачиться в ливрею и напудрить волосы — вернее, парик.
— Его светлость, — надменно пророкотал мистер Крэншоу, — требует, чтобы лакеи непременно напудрились.
Смочив парик водой и намылив, я расчесал мокрые пряди и нанес на них пудру выданной мне пуховкой. Потом ливрея: туго накрахмаленная белая сорочка, белые чулки и туфли с серебряными пряжками, синие плисовые бриджи, пурпурно-красный фрак с серебряными пуговицами и такого же цвета жилет. Напудренный и наряженный, я прошел в общую комнату для слуг, где мистер Крэншоу объяснил мне и прочим временным лакеям наши обязанности. Потом я принялся с деловым видом расхаживать по служебному этажу, составляя представление о расположении коридоров и помещений. Остаток дня мы провели за разного рода скучными делами — переносили стулья и цветочные корзины в обеденную залу, запоминали последовательность блюд на случай, если нам придется помогать в обслуживании стола, чистили серебро, знакомились со списком гостей и порядком их размещения за столом (приглашение на обед получили около сорока человек), и так далее, и тому подобное. Когда наконец стало смеркаться, в комнатах задернули портьеры и зажгли свечи и лампы.
Лорд Тансор появился в шесть часов, чтобы проверить, все ли в порядке. Наша маленькая армия лакеев выстроилась в вестибюле, и все по очереди кланялись, пока он шествовал вдоль строя. Разумеется, он не обратил на меня внимания — ведь я был всего лишь ливрейным слугой.
В семь часов я, вместе с еще двумя лакеями, занял позицию у парадной двери, чтобы встречать экипажи.
Пока все шло гладко. Я выполнил все распоряжения мистера Крэншоу и ни в ком не возбудил подозрений. Но теперь все зависело от дальнейшего хода событий, ибо весь мой план сводился к тому, чтобы проникнуть в штат прислуги и при возможности подобраться близко к Даунту. Конкретного плана действий у меня не имелось. Если в этом акте нашей жизни мне суждено одержать победу, я буду премного доволен. Если нет, так тому и быть. Я ничего не потеряю, поскольку терять мне нечего.
И вот я молча ждал у парадной двери, гадая, когда он приедет — и когда приедет она.
Начали прибывать кареты. Первой я помог выйти мадам Тальони [313] (к сей даме лорд Тансор питал нехарактерное для себя сентиментальное почтение, хотя она была далеко не первой молодости), потом жирной дочери лорда Коттерстока (старой развратнице с лицом, похожим на выветренный булыжник, полумертвой от неприличной болезни) и ее равно свиноподобным мамаше и братцу. Экипажи подкатывали один за другим сквозь снегопад и останавливались под фонарем у ворот. Послы, члены парламента, банкиры, генералы, герцоги, графы со своими супругами. Я открывал каретные дверцы, помогал седокам выйти, и ни один из них не взглянул на меня толком. Наконец прибыл сам премьер-министр, особо почетный гость лорда и леди Тансор, а сразу вслед за ним подъехала блестящая карета с гербом Дюпоров.
Отворив дверцу, я сначала услышал запах ее духов, а потом, когда наклонился откинуть приступки, увидел ее ножки в изящных лайковых туфельках, расшитых гагатовым бисером. Она подала мне руку в перчатке, но не увидела меня. Выходя из экипажа, она выдохнула легкое облачко пара, и на несколько мгновений, пока ее рука покоилась в моей, мне показалось, будто моя возлюбленная снова принадлежит мне. Обманчивое ощущение близости заставило меня забыть о нынешней моей роли, и я нежно сжал ее пальцы. Метнув на меня гневный, оскорбленный взор, она резко отдернула руку и взлетела по ступенькам крыльца. Там она остановилась и обернулась: