— Раз хуже все равно ничего не будет, — дерзко отвечала Эвелина, — я буду мечтать как хочу.
На каковых словах мистер Линдсей так праведно хлестнул ее прутом по ногам, что она хромала потом две недели.
Пока она болела, появление фонарщика не сопровождалось никакими историями, но, поправившись, Эвелина не могла более сдерживаться, и торопливо нашептываемые приключения Светлячка пугали остальных девочек новым налетом порочности. Старосты боялись, что им достанется. Но внимания хозяина Эвелина удостоилась совсем по другому случаю.
Цветные чернила в пансионе были строго запрещены, у девочек отбирали все, чем можно рисовать, кроме грифельных карандашей, которые они обязаны были сдавать в конце каждого урока. Но однажды зимой во время обеденного перерыва на почерневшем заборе материализовалось фантастическое меловое видение: прекрасно нарисованный величественный дракон — что-то среднее между вавилонским зверем и Беовульфом. Однако мистер Линдсей увидел в нем демона и выстроил девочек в дортуаре.
Воспитательнице было приказано обыскать девочек на предмет улик. Когда очередь дошла до Эвелины, та отказалась раскрыть крепко сжатый кулачок правой руки.
— Держите ее, — приказал Линдсей, поместив прут под мышку, с силой поднял ее руку и разжал пальцы.
К носкам его блестящих сапог подкатился затупившийся кусочек белого мела.
Он смотрел на него бесконечные секунды, затем поднял взгляд.
— Там, откуда я родом, дитя мое, говорят: если ты нарисовал на стене дьявола, значит, ты призвал его.
— Я нарисовала не дьявола, — сказала Эвелина.
— Ради Бога, замолчи, дитя мое! — прошипел он в негодовании. — Вся твоя дерзость, как и все твои фантазии, от дьявола. И увы, если он реагирует только на розги, ничего не поделаешь. Я не прошу прощения, ибо действую от имени высшей милости, но, честное слово, возложенная на меня ответственность подобна жернову из Матфея. Итак, ступай в кабинет, дитя мое, да поживее. Никакое воображение не укроет тебя от гнева Господня.
Во время порки она не издала ни звука, зато из помещения, что на другой стороне улицы, доносился крик существа, пребывавшего в промежуточном состоянии между теленком и телятиной.
Сиротство никогда не знало особого постоянства, чтобы удивляться переменам в сердце, так что когда Эвелину несколько недель спустя снова вызвали к Линдсею, поставили к угловому бюро, снабдили чистыми листами бумаги, перьями, чернилами и велели рисовать, она не спросила зачем, хотя и подозревала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Ее воздержание к тому времени стало таким мучительным, что она не имела сил сопротивляться и заполняла лист за листом живыми образами. Мистер Линдсей просмотрел их, как пробегают глазами завещание скупца, но не наказал ее, а запер рисунки в ящик и велел прийти на следующий день.
Через две недели она была представлена энергичному, красиво одетому мужчине со звездообразным шрамом под правым глазом, горящими глазами и черными, блестящими от помады волосами. Он упал перед ней на колени и нежно улыбнулся. В руках у него была китайская кукла.
— Здравствуй, Эвелина, — сказал он. — Или я могу называть тебя Эви?
— Это твой отец, дитя мое, — сообщил ей мистер Линдсей, — мистер Джеймс Эйнсли, владетель Милленхолла.
Девочка была озадачена. Воспитательница говорила, что ее оставили на ступенях сиротского приюта, когда она была не больше репки и, по имеющимся у нее сведениям, носила имя Тодд, а не Эйнсли. Эвелина часто мечтала о матери, но никогда не думала, что у нее может быть отец.
— Я лишь недавно узнал о твоем существовании, Эви, — сказал Эйнсли. — По правде сказать, я думал, ты умерла. Но теперь я заберу тебя отсюда. Знаю, тебе трудно будет покинуть пансион, но уверяю, ты не пожалеешь. Не нужно сопротивляться, Эви. Я убедительно прошу тебя об этом.
Эвелина посмотрела в его светящиеся надеждой глаза, вдохнула сладкий запах мыла и крема и обернулась на Линдсея, который опустил глаза к носу, как какая-нибудь статуя в зданий городского собрания.
— Я не буду сопротивляться, — заверила она мистера Эйнсли, который в ответ на это с явным облегчением прижал ее к себе. Как будто у нее был выбор.
Переезд организовали невероятно быстро, поскольку мистер Линдсей очень хотел избавиться от нее. Ей не дали времени проститься с подругами, но огорчение быстро сменилось нарастающим возбуждением. Эвелину подвели к одноконному двухместному экипажу и посадили на плюшевое сиденье. Она впервые в жизни очутилась в экипаже. Когда он повернул за угол, девочка всем существом ощутила, что начинается большое приключение.
— Милленхолл недалеко, — бодро сказал Эйнсли. — Тебе там очень понравится, Эви. Но я бы хотел сделать тебе сюрприз.
Он достал клетчатый шарф и со смешком, будто играя, завязал ей глаза. Однако даже мрак не мог поставить заслон ее воображению.
— Мы выезжаем на сельскую дорогу, — волнуясь, сказала она, когда колеса покатились по грунтовому покрытию. — Сверху свисают ветви деревьев. Это платаны — я чувствую их запах.
Эйнсли только смеялся.
— А вот каштаны. Заросли утесника пахнут медом.
— Твое воображение прекрасно служит тебе, Эви.
Она слышала дроздов, скворцов, других странных лесных птиц. Чувствовала нежную тень покачивающихся ветвей, вдыхала воздух, окрашенный древесным дымом и едким запахом бумажных фабрик. Она опьянела.
Заскрипели ворота, экипаж притормозил и сделал круг по большому двору. Эйнсли провел ее по каменным плитам, затем они миновали плохо смазанные двери, и ее понесли на руках вверх, в комнату, пахнущую недавно поднятой пылью. Здесь он опустил ее на пол, закрыл дверь и развязал глаза.
Эвелина увидела комнату, все убранство которой составляли умывальник, стул и недавно взбитая кровать. Плотные ставни не пропускали света, он пробивался лишь через заледенелое окно фронтона. Но она решила, что это покои принцессы.
— Тебе правится, Эви?
Она энергично кивнула, ей трудно было созерцать подобную роскошь.
— Важно, чтобы ты как можно скорее обжилась здесь, — сказал Эйнсли. — А когда придет время, мы отправимся в путешествие. Поплывем на пароходе, пойдем на лисью охоту и поедем на поезде. Хочешь, Эви?
Она решила, что лучше и быть не может.
— Потом, — улыбаясь, прибавил он. — Когда поправится мама.
Он запер за собой дверь, и Эвелина затрепетала при мысли о том, что наконец-то упадет в объятия женщины, бросившей ее как репку на холодных ступенях сиротского приюта.
Однако долгое время она не видела ничего, кроме стен комнаты, обитых деревянными панелями. Два раза в день Эйнсли приносил ей кипяток и горячую еду, заговаривал ее рассказами о своих путешествиях и военной службе. Он говорил, что большую часть жизни прожил в Лондоне, много путешествовал, торговцем плавал от Бомбея до Явы, под Севастополем его ранило шрапнелью в лицо, а когда он служил в королевском стрелковом полку на Золотом Берегу в Западной Африке, то, как Крысолов, играл на волынке обезьянам.