Вали поглядел на нее, чувствуя, что ноги одеревенели от сидения, а голова сделалась тяжелой, как булыжник.
— Я забрала руну у истерзанного бога.
Голос был дрожащий, даже какой-то детский, как показалось Вали. Некоторые звуки получались протяжными, словно шорох гальки в морской волне, а некоторые были надтреснутыми и приглушенными — так утробно ворчит пес, охраняющий кость.
Диза съехала с сундука и тяжело упала на стол, сундук с грохотом свалился. Тело знахарки содрогалось в конвульсиях, но затем дрожь ослабела, и она успокоилась. Джодис с Сефой отпустили ее, и она встала на столе, оглядывая комнату. В доме резко похолодало, Вали почувствовал, как весь покрылся «гусиной кожей». Он видел в воздухе перед собой облачко собственного дыхания. В жестах матушки Дизы Вали заметил нечто такое, что было ей вовсе не свойственно. Она стояла, горделиво распрямившись, и оглядывала всех с королевским достоинством. Народ шарахнулся от нее, несколько человек невольно вскрикнули. Ее ноги подернулись изморозью. Вали нисколько не сомневался, что у него на глазах творится волшебство. И был прав. Только к Дизе оно уже не имело никакого отношения.
Королева ведьм почувствовала первую смерть, как человек, задремавший на летнем лугу, чувствует, что на солнце нашло облако. Тогда все сделали быстро: зажгли свечи, чтобы разогнать могильную тьму пещер, сестры отвлеклись от своих ритуальных испытаний, мальчиков отправили на поиски тела.
Аудун с младенцем Вали еще не успел вернуться домой, когда Гулльвейг уже нашла первое тело.
Девочка лежала в нижних коридорах, недалеко от влажных скал, рядом с глубоким прудом, где проводились обряды, связанные с руной воды. Она была задушена, грубая веревка свисала с выступа скалы, а у нее на шее был затянут тройной узел. Королева ведьм коснулась холодного рта ребенка, растянутого в улыбке, затем тронула веревку. Она знала, что символизирует этот узел, три плотно переплетенных треугольника — узел мертвого бога, валькнут, знак Одина, берсеркера, повешенного и утопленного, мудрого и безумного, бога, которому она посвятила свою жизнь.
Королева ведьм коснулась белой шеи девочки, и все ее невероятно обостренные магией чувства затрепетали, пока она упивалась смертью ребенка. «Синяки, — подумала она, — похожи на пятна от чего-то вкусного, ягод черники или красного вина». Она поднесла пряди волос девочки к самому носу и вдохнула. Свежий хлеб, костер, соломенная подстилка и засушенные цветы — так пахла ее смерть. Девочка отправилась домой. Это самоубийство, была уверена Гулльвейг.
Мертвая девочка вовсе не была несчастна. Когда она только попала в пещеры, то немного боялась, однако присутствие королевы — тоже девочки двенадцати лет — успокаивало ее, к тому же ведьмы воздействовали на ее разум, усмиряя чувства. Боль и страдания, сопутствовавшие ритуалам, она переносила с трудом, но терпела, видя впереди цель, чувствуя, как сознание расширяется по мере того, как ослабевает в ней здравый смысл.
Она должна была унаследовать руну воды, нести в себе смысл этого древнего символа, питать его собой и питаться им. Готовили двух преемниц. После смерти старой ведьмы, их наставницы, предстояло решить, которая из двух учениц будет кормить руну, а какая будет участвовать в остальных ритуалах: помогать, поддерживать, переносить. Теперь осталась только одна девочка. Если с ней что-нибудь случится, руна перестанет проявлять себя в материальном мире и сила сестер уменьшится.
Кроме того, в случившемся имелась некоторая странность. Гулльвейг улавливала в магическом отпечатке этой смерти непонятную тяжесть: нечто подобное ощущает путник в насквозь промокшей одежде или купальщик, которого утягивает на дно сильным течением. Королева чувствовала некое магическое присутствие, и ведьма явственно сознавала, что оно исходит от той руны, какую девочка должна была изучать. Такого просто не может быть. Ведьмы и раньше несли потери, но причины были простыми и очевидными: сестры замерзали насмерть или задыхались от дыма, когда ритуал проводился неправильно. Но руны находились в полной их власти на протяжении поколений. До этого дня.
Ведьма наклонилась над телом и коснулась кончиком языка щеки мертвой девочки. Она ощутила вкус океанских глубин, темноту и пустынные просторы. Гулльвейг почувствовала колыханье приливных волн, движение рыщущих по дну слепых тварей, толщу воды над собой, и все как будто говорило ей: «Спустись ниже. Иди ко дну, забудь о свете и отдайся тяжкой темноте». Королева ведьм содрогнулась. Будут новые смерти, поняла она — точно так люди обычные знают, что волны накатывают на берег одна за другой.
И в следующие годы справедливость ее догадки неоднократно подтверждалась. Иногда за целый год не случалось ни одной смерти, а иногда случались сразу две.
Новость о гибели очередной девочки доходила до королевы ведьм разными способами. Одна смерть вызывала как будто перекос в сознании, словно у человека, разбуженного в тот миг, когда он уже проваливался в сон. Другая вызывала беспокойное ощущение, будто сам ты уже проснулся, но сон все равно продолжается. Третья могла проявиться вкусом дегтя на языке, тошнотой, которая не покидала королеву до того мига, пока она не находила труп.
Гулльвейг прижимала к себе бледные тела покойниц, трогала синяки на шеях, проводила пальцами по запавшим губам, гладила переломанные руки и ноги, ощущая при этом невыносимую тяжесть в голове.
Локи сказал ей правду, решила она. Один всячески вредит ей, убивает ее сестер. И она была твердо уверена в одном: эта чудовищная жатва — только начало. Один не успокоится, забрав одну-две жизни, отняв у нее в темноте немного силы. Он придет, придет во плоти и с оружием.
На то, чтобы его отыскать, у нее ушло шестнадцать долгих лет, что само по себе нисколько не удивило королеву. Если бог не сознает себя, тогда смертный может узнать его лишь ценой невероятных усилий. Королеве это все-таки удалось старым проверенным способом: через медитацию, обряды и страдания. Сначала его присутствие у нее в сознании было иллюзорным, похожим на блеск рыбины, промелькнувшей в глубине, которая исчезла раньше, чем ее успели толком разглядеть. Но проходили недели и месяцы, во сне и наяву Гулльвейг выслеживала бога во время своих доводящих до исступления трансов.
Однажды она увидела, как бредет по бескрайним северным просторам на закате зимнего дня, увидела так отчетливо, что стряхнула с себя оцепенение. Она увидела светло-голубые глаза, глядящие на нее откуда-то с заснеженного поля, услышала вой одинокого волка. Это был он, бог, явившийся лишь на миг, но ей было довольно и этого мгновения. Она была на верном пути.
Зато Гулльвейг не увидела, а только почувствовала, и то не сразу, как за ней в ее трансе наблюдает бледная женщина с изуродованным лицом. Ведьма давно сознавала рядом с собой чье-то присутствие, неуловимое и полное ненависти к ней. И именно это присутствие помогало ей напасть на след. Королева знала наверняка: нечто сопровождает ее во время медитаций и вроде бы понимает, что именно может навредить самой Гулльвейг. Королева ощутила, как взволновалась бледнокожая женщина, когда она заметила Одина. Но ведьму это нисколько не обеспокоило. Она всю свою жизнь провела бок о бок со странными явлениями, лицами, мелькающими в языках костра или проступающими в тенях на скале, которые так и полыхали жаждой убийства. И во сне и наяву ведьма вечно ощущала давящее присутствие духов в темноте.